— Надеюсь, Дмитрий Ефимович, ты догадываешься о причине нашего поступка? Бункера и щепу имею в виду.
— Нам нужно, чтобы фашисты и вовсе поверили: здесь мы о своем наступлении не помышляем, здесь мы озабочены только надежностью нашей обороны, лишь об укреплении, об усилении ее и печемся, — помолчав, уверенно ответил майор Исаев.
— Ответ принят… И еще мне думается, что в целях маскировки все плотницкие работы следует проводить по ночам. Шум, говоришь, большой будет?
— Молчу я…
— А чего нам его, того шума, бояться? Хотя он и далеко поплывет над водой… Или ты не согласен со мной?
И снова, немного подумав, майор Исаев уверенно сказал:
— Ночью да еще над водой звук действительно далеко уплыть может. До Берлина, конечно, не дотянет, но на той кромке болота лишит гитлеровцев спокойного сна… Однако, когда дом по-хорошему рубишь, лучше в оба глаза и при нормальном освещении глядеть… Считаю, ночами топорики и просто так постучать могут. Для солдатской веселости.
— Договорились! — и вовсе обрадовался командир полка, даже шлепнул себя ладонями по коленям. И тут, когда майор Исаев намеревался уже подняться, чтобы уйти, спросил, хитровато нацелившись на него лукавыми глазами: — А с чего это ты, друг мой ситный, если, конечно, не секрет, стал хлопотать о доме для вдовы лесника? Или за все годы войны других вдов не видывал?
Действительно, с чего?
Не нашел майор Исаев убедительного ответа на этот простой вопрос. И то ли смущенно повел плечами, то ли поежился.
— Не красней, дело-то житейское: оба вы еще молоды, оба одинокие…
— А я, товарищ полковник, не голубок! — глухим от обиды голосом перебил его майор Исаев.
Тот не понял, спросил недоуменно:
— Какой еще голубок?
— Тот самый, который, ласково воркуя, одну голубку топчет, а на другую уже косит радужным глазом!.. Помню я свою Аннушку… И Полина с Фишкой все еще стоят у меня перед глазами…
Полковник Муратов понял, что нечаянно обидел его, и сказал примирительно:
— Извини, я не хотел… — Но тут же спохватился: — Хотя что я особо обидное сказал? Или мало сейчас одиноких людей в расцвете лет, людей, которые…
— Давай, Тезик Хасанович, замнем этот вопрос для полной ясности? — усталым голосом перебил его майор Исаев. — Да и не переубедишь ты меня… У каждого человека свое понятие о совести, чести и прочем подобном… Сейчас, знаю, кое-кто кричит, что война все спишет. А вот мне думается: не спишет, а прояснит она все. Особенно четко выпятит, вспучит то плохое, мерзкое, что в мирное время в человеке частенько потаенным для других остается… За чистотой имени своего в дни тяжких испытаний ой как следить надо… Так я пойду, Тезик Хасанович?
— Что ж, иди… Хотя, может, задержишься на часок? Почаевничаем, душевно поговорим…
— Никак нельзя: я и так уже целый день в бегах.
Полковник Муратов не стал настаивать, в заключение разговора он только и сказал, что как выберет время, так и заглянет в батальон, чтобы оценить творение рук их хваленых плотников.
Обещал взглянуть на строящийся дом, но, видимо, так и не нашлось у него свободного от забот часа. Зато майор Исаев зачастил на ту поляну, где его с неизменной радостью встречал Павлуша. Было ясно: иной день он часами ожидал здесь его появления. А вот тетя Катя (мальчонка только так навеличивал вдову лесника) с ним по-прежнему лишь здоровалась. Чаще — кивком. Нет, она отвечала на его вопросы. Доброжелательно и подробно отвечала, чтобы после этого сразу же отойти в сторону.
Из разговоров с Павлушей майор Исаев уже знал, что тетя Катя добрая и справедливая, что она очень дружно жила с дядей Семеном — своим мужем. И ему, Павлуше, было хорошо у них. А помолчав, мальчик все же добавил: дескать, только он, Павлик, все равно скучал о маме с папой. Кто они — этого не помнил (ведь ему было всего около двух лет, когда видел их в последний раз). Пожалуй, только и осталось в памяти, что папа, как и дядя Митя, тоже ходил в гимнастерке, только без погон; у него какие-то красные штучки вот здесь были. И Павлуша коснулся пальцем углов воротника своей рубашки.
А мама… Она лучше всех была…
Еще Павлуше помнилось, что с мамой они ехали в кузове большой машины. Так долго ехали, что он уснул. А проснулся от непонятного грохота. Сначала не испугался, увидев, что мамы нигде нет, что лежит он уже не в кузове той большой машины, а в кустах ивняка на самом берегу речки. Ну, той самой, где они вчера рыбачили. Страх потом пришел…
Тут, на берегу речки, когда он и реветь уже устал, его и нашел дядя Сеня…
Наконец дом был готов. И в огороде только и работы — прополка и полив. Значит, больше нечего здесь делать ему, Дмитрию Исаеву. Хотя вроде бы и прикипел сердцем к Павлушке, хотя вроде бы и теплее душе становилось, когда рядом бесшумно и безмолвно сновала Катерина Михайловна. Однажды ночью, когда сон вовсе удрал неизвестно куда, ему даже подумалось, что у него сейчас нет семьи. Что из данного факта следует? А только одно: вместе с — ним, если смерть сграбастает, сотрется с лица земли и род его, Дмитрия Ефимовича Исаева. Выходит, война не только одного конкретного человека убивает, она и целые семьи на нет сводит…
И все равно он мысленно решил прекратить встречное Павлушкой и Катериной Михайловной. Только из-за войны, которая, похоже, вот-вот опять в самый раж войдет. Ишь, в командование тем фронтом, куда их дивизия влилась, вступил сам Жуков!
Между прочим, сейчас с трудом верится, что тогда, под Ленинградом, он, Дмитрий Исаев, сомневался в наличии у него настоящего таланта военачальника…
Да и генерал Рокоссовский, говорят, вовсе рядышком обосновался. О чем это должно кричать человеку, если у него вообще мозги есть? Очень похоже, что здесь, на белорусской земле, скоро такое начнется, такое… Потому и считал недопустимым в души дорогих сердцу людей вселять надежду, которая не по его вине могла оказаться мыльным пузырем.
Почувствовал, по многим верным приметам майор Исаев безошибочно определил, что их сидению в лесу подходит конец, что минет еще сколько-то деньков — никак не больше недели, — и он поведет свой батальон на запад. Через то самое болото, которое кое-кто и сейчас считает непроходимым.
Несколько дней майор Исаев собирался нанести прощальный визит Катерине Михайловне, но в самый последний момент неизменно откладывал его «на завтра». Однако сегодня он, как только проснулся, начистил свои сапоги, подшил к гимнастерке чистейший белый подворотничок, зубным порошком, который где-то раздобыл Карпов, надраил медаль «За оборону Ленинграда», одиноко красовавшуюся на гимнастерке, повидавшей всякое, и размашисто, решительно зашагал к солнечному для него дому Катерины Михайловны. И только тут впервые заметил, что идет по еле заметной тропочке; ишь ты, протоптал за минувшие почти три месяца…
Павлушка встретил его, как это стало уже привычным, еще на подходе к поляне. Сразу, только поздоровавшись, метнулся к Пирату, обнял его за шею, затормошил и… вот уже и не стало их, исчезли они в лесной чаще.
Сегодня Катерина Михайловна, увидев майора Исаева, не попыталась скрыться от его ласкающих глаз, сегодня она сама подошла к нему, даже пригласила посидеть за столиком, который недели две назад он же и соорудил под молодой березкой.
Долго сидели за столиком, только вдвоем сидели, но майор Исаев никак не мог набраться смелости, чтобы сказать то главное, ради чего и пришел сюда сегодня. Потому они изредка и перебрасывались почти случайными словами.
Наконец солнце прилегло отдохнуть на вершины деревьев, и майор Исаев сказал, вставая из-за стола:
— Однако, как говорится, пора и честь знать… А пришел я к вам, Катерина Михайловна, вот по какому случаю…
Она тоже встала, порозовела, потупилась от смущения.
Майор Исаев не заметил этого, не понял, каких от него слов ждала она. Он, недовольный собой,
