силищей!
В очередной раз несколько утешил, успокоил себя этим — глянул на голубое небо, в котором во всех направлениях сновали только фашистские самолеты (наши, говорят, уничтожены еще на рассвете 22 июня, бомбежками и обстрелами на родных аэродромах уничтожены), на шоссе, где, уже наученные войной, люди не брели серединой, на своих бойцов, которые безропотно шли за ним всюду, куда бы он ни свернул. Сразу увидел сержанта Антона Перминова и солдата Карпа Карпова. Нисколько не удивился, что они шли рядом и первыми вслед за ним: уже успел по говорить с ними и теперь знал, что с год назад Антона чуть не исключили из комсомола за то, что посмел отказаться идти учиться в летную школу, попросил обком комсомола на учебу направить его в военно-морское училище. Услышав эту просьбу, высказанную очень даже спокойно, кое-кто, чрезмерно горячий, и поспешил обвинить его в дезертирстве: дескать, мы, комсомольцы, шефствуем над военно-воздушным флотом, ничего не жалеем для того, чтобы он стал самым мощным в мире, а ты от наших забот в кусты бежишь? В то время в кустах отсиживаться намереваешься, когда капиталисты-империалисты всех стран не только угрожающе бряцают оружием?
Антон Перминов в ответ осмелился напомнить, что комсомол и над военно-морским флотом шефствует. Его будто не услышали. И дружно проголосовали за исключение Перминова из комсомола.
Только потому и уцелел у него комсомольский билет, что вмешался обком партии, осторожно, деликатненько подправил кое-кого, поумерил пыл у наиболее ярых.
Комсомольский билет Антон Перминов сберег, а вот ни в одно из военных училищ заявления не посмел послать: в характеристике, которую ему дала комсомольская организация родной школы, было сказано, что он, Антон Перминов, в политическом отношении еще несколько темноват, хотя в этом году успешно и окончил десять классов.
Если у тебя в характеристике такое написано, то нечего и помышлять не только о военном училище, но, пожалуй, и вообще о дальнейшей учебе. А вот очередному призыву в армию характеристика нисколько не помешала. Служил он честно, потому только за считанные месяцы и продвинулся по службе от рядового до сержанта. На комсомол не обижался, по-прежнему около сердца с гордостью носил комсомольский билет, хотя того торопыгу, который первым пришлепнул ему ярлык дезертира, по гроб помнить будет. И вообще всех, кто скор на выводы, он теперь ненавидит. Потому тогда уничтожающе и посмотрел на солдата Карпова.
А душа солдата Карпова Карпа Карповича (за это его уже прозвали Трижды Рыба) родниково чиста, в ней нет и малейшей инородной мути. Единственное, что в нем пока настораживает, — очень категоричен в своих выводах. Причем сделанных без должного обоснования. Потому так безоговорочно и осудил он летчиков и моряков. Хотя, пожалуй, пообомнет ему жизнь бока — многое поймет, наверняка выдержаннее станет.
Все было вроде бы привычно, но к капитану Исаеву вдруг подошел сержант Перминов, сказал, показав глазами на старшину и четырех наших солдат, которые подпиливали и валили телеграфные столбы, рушили линию связи:
— Гляньте, товарищ капитан, на этих дармоедов. Что они делают — чистокровное вредительство!
Капитан Исаев еще раз посмотрел в сторону тех солдат. Теперь не просто так, бегло, а внимательно, даже придирчиво. Действительно, все спиленные столбы лежали комлем к шоссе. И провода с них специально не посрывали, и изоляторов не сокрушили. Невольно подумалось, что восстановить эту вроде бы уничтоженную линию связи — дело не суток, не часов, а лишь десятков минут. Интересно, кто санкционировал именно такое выполнение задания? И капитан Исаев, нахмурившись еще больше, зашагал к неизвестным солдатам, подпиливавшим очередной телеграфный столб. За ним, словно это было оговорено заранее, потянулись все, кто шел следом.
Приблизился метров на десять — старшина скомандовал «смирно», подбежал к нему и очень толково и кратко доложил, что группа солдат под его командованием занята выполнением специального задания. Капитан Исаев, козырнув в ответ, сказал строго, требовательно, однако вполне миролюбиво:
— Если у вас специальное задание, то в него и вовсе всю душу вкладывать надо, а вы?
— Я, товарищ капитан, человек маленький, я только честно выполняю то, что мне приказано, — ответил старшина без малейшего намека на смущение или раскаяние.
Еще больше, чем равнодушный ответ, поразило то, что в глазах старшины не было и малюсенького следа той огромной душевной боли, которую эти дни носили в себе все. И капитан Исаев вовсе придирчиво ощупал глазами самого старшину, каждого из его подчиненных. И вдруг заметил, что один из недавних пильщиков, прекративших работу после команды старшины, стоит по стойке «смирно» как-то непривычно для глаз.
Ага, локти у него чуть оттопырены! И подбородок излишне вздернут…
— Руки вверх или немедленно открываю огонь!
Старшина и четыре его солдата подняли руки. Без спешки, без малейшего признака страха или самого обыкновенного волнения. После этого старшина и сказал чуть снисходительно:
— Я — офицер абвера. Советую вам, капитан, воспользоваться благоприятным для вас моментом и немедленно вместе со своими солдатами сдаться мне в плен. Слово офицера, что всем вам будет сохранена жизнь.
Ну, разве это заявление гитлеровца не уха из петуха?!
Однако чувствовалось, фашист говорил, искренне веря в гуманность своего предложения, он ни на минуту не сомневался, что оно будет обязательно принято, если не с благодарностью, то и без протеста, без малейшего промедления. И эта уверенность фашиста, его непоколебимая вера в силу звания и своего слова на несколько секунд лишили капитана Исаева обычного хладнокровия, он сказал, внутренне костенея от злости:
— «Языки» нам не нужны. Да и людей у меня маловато, чтобы к пленным, как конвой, занаряжать. Самое выгодное и разумное для меня — расстрелять вас. На этом самом месте. Немедленно… Потому все это говорю, что, если не заткнешь фонтан, расстреляю. А командованию доложу, что все уже так и было, когда мы сюда заявились. Понятно, доходчиво разъясняю обстановку или как?
Не было у капитана Исаева намерения расстреливать фашистских диверсантов, он даже считал, что просто обязан их живыми сдать работникам НКГБ (авось выдадут кого из своих, действующих в нашем тылу). Он хотел лишь проверить их на испуг. Скорее всего потому, что сам за последние двое суток пугался здорово и несколько раз. А фашисты атаковали вроде бы вовсе бесстрашно. Вот и захотелось поточнее узнать, правда ли это.
Убедился, что страх им очень даже ведом: тот, назвавшийся офицером абвера, после его слов будто язык проглотил.
Немецких диверсантов в первом же небольшом городке, название которого запомнить даже не старался, сдали работникам милиции для передачи кому следует. И снова зашагали на восток. Но едва за вершинами сосен скрылись красные черепичные крыши городка — их остановили. Окликнули властно и сразу же предупредили, что при малейшем неповиновении по ним ударят из станковых пулеметов; эти пулеметы — восемь штук — откровенно таращились с опушки бора.
Капитан Исаев не стал искушать судьбу, он приказал своим людям остановиться, позволил неизвестным красноармейцам увести себя одного к какому-то майору, невероятно серому от усталости и пыли многих проселочных дорог. Майор, державшийся на ногах, казалось, исключительно за счет упрямства, спросил: а почему он, капитан Исаев, и его люди оказались здесь, да еще в едином строю с моряками? Ответы, похоже, не насторожили, не встревожили его. Но он все равно немедленно вызвал для проверочного опроса сначала несколько солдат, а потом и моряков. Когда те и другие подтвердили сказанное капитаном, Майор подобрел глазами, однако приказ отдал тоном, исключающим даже самые ничтожные возражения:
— Немедленно занимайте оборону на рубеже, который вам сейчас покажут. Лично отвечаете за все, что там произойдет… Вопросы ко мне?
— Если я правильно понял, нам на соединение с-полком не спешить?
— Будете воевать здесь, — словно отрубил майор.
— В составе какой дивизии?
— А тебе не все равно?
