велению души:
— Дело не в самолюбии… У меня там товарищи, с которыми я столько всякого перетерпел…
Полковник Муратов как-то неопределенно, отрывисто крякнул и до тех пор старательно хлопал себя ладонью по всем карманам, пока в правом брючном не нащупал пачку папирос; любой солдат в полку знал, что только там ее постоянное место, а вот он искал!
— Закуривай, — предложил полковник Муратов, протягивая пачку папирос майору Исаеву.
— Бросил.
— Что так?
Майор Исаев утаил правду, постыдился признаться, что безденежье толкнуло его на этот шаг, он сказал:
— Сердчишко поберечь надо…
Молчали долго. Пока полковник до мундштука не докурил свою папиросу, пока пальцами не расплющил окурок в пепельнице — донышке артиллерийского снаряда.
Или потому молчание показалось невероятно долгим, что предчувствие чего-то траурного вкралось в душу майора Исаева?
Действительно, помолчав, полковник Муратов сказал, будто пересиливая себя:
— Понимаешь, до самого Одера мы нормально наступали, до города Фюрстенберга, значит…
Не рассказывает, а информирует полковник Муратов. Однако майор Исаев все видит в красках, видит так, словно это происходит лишь сейчас и в его присутствии.
…От Вислы до Одера ходом и без больших потерь шли, а тут, упершись в реку, залегли на правом берегу Одера. Залегли, прижатые к земле плотным огнем с западного берега. Успокаивали себя тем, что поджидают отставшие танки и тяжелую артиллерию, хотя прекрасно знали подлинную причину своей остановки.
Вместе со всеми на стылой земле лежал и командир полка. Все изучали и реку, и немецкий город Фюрстенберг.
Река скована льдом. Но он весь в воронках от бомб и снарядов; настолько продырявлен ими, что местами даже скрывается под водой, которая отсюда, с берега, кажется дегтяно-черной и густой, вязкой.
Фюрстенберг — на том берегу реки и чуть левее. Не город, а городишко; и улица у него вроде бы одна — вдоль реки бежит, и дома, как на подбор, одноэтажные, с крутыми крышами из красной черепицы.
На городок только глянули мельком, а потом все время всматривались в дамбу, что тянулась напротив их позиций вдоль левого берега Одера. Без единого столбика или кустика на своем отвесном склоне, она стеной возвышалась на том берегу, господствовала над рекой и поймой правого берега, где залегли советские солдаты. Самое же неприятное, от чего никуда не денешься, — в теле дамбы укрыты вражеские пулеметы и даже пушки. Их так много, что дамба искрится, если они стреляют разом.
Только все ли вражеские пушки и пулеметы уже обнаружили себя? Скорее всего — часть затаилась, ждут, когда мы начнем форсировать Одер. Ждут, чтобы в самый критический момент ударить наверняка.
Целый день лейтенант Зелинский с товарищами изучали проклятую дамбу, искали и не нашли в ней изъянов. Единственное, до чего додумались сообща, о чем немедленно доложили полковому начальству, — форсировать Одер здесь нужно не цепями, как неоднократно и на других реках делалось раньше, а небольшими группами; и наступать не всем сразу, а с малыми интервалами. Чтобы вынудить фашистов рассредоточить свою огневую мощь…
— Какого черта ты, Дмитрий Ефимович, все время массируешь левую половину груди? Сердечко о себе напоминает?
— Ты продолжай, это я по привычке…
— Так вот, вечером доложили начальству эти свои соображения, а ночью пришел приказ: на рассвете атаковать вражеские позиции; цель атаки — форсировать Одер, чтобы на том его берегу захватить хотя бы малюсенький плацдарм, с которого несколько позднее, накопив силы, и рвануть теперь уже на Берлин.
К утру все приготовления к наступлению были закончены, и почти одновременно с сигнальной ракетой, оповестившей о начале атаки, лейтенант Зелинский как исполняющий обязанности командира батальона и шесть его солдат выскочили из окопа, первыми побежали вперед.
Оказался лейтенант Зелинский с товарищами на льду реки — враз ударили фашистские пулеметы и пушки. Пули впивались в лед у ног наступавших солдат, посвистывали у самой головы; снаряды безжалостно крошили и без того зыбкий лед, раздирали осколками воздух. И всем виделось лишь одно спасение от верной смерти — скорее на тот берег, скорее к дамбе: у ее основания должно быть мертвое пространство, где вражеская пуля тебя уже не зацепит.
В их группе было семеро, когда они выбежали на лед Одера. Достигли же левого берега только трое: Михаил Станиславович Зелинский, Карп Карпович Карпов и Василий Прокопьевич Дьячин. Помнишь такого? Спорщик был заядлый… Добежали они до основания дамбы, глянули на нее вблизи и… хоть в голос реви: метров пять или шесть ее высота, да еще склон, похоже, специально водой полит — заледенел. Как осилить такую преграду?
А прямо над головой злобствует один из вражеских пулеметов. Он ведет огонь по тем, кто еще на льду Одера. Однако фашисты заметили и то, что три советских смельчака все же проскользнули к дамбе. И сразу бросили сверху несколько гранат; к счастью, обошлось.
Положение — хоть обратно на левый берег беги. И тут сержант Карпов, пока два его товарища вели огонь, привлекая к себе внимание врага, стал ножом выдалбливать ямки в обледеневшем скате дамбы и, сначала цепляясь за их кромку пальцами, а потом вставляя в них носки сапог, упорно полез к ее гребню. Добрался — без промедления скользнул на ту сторону, а немного погодя и ухнула его граната, ухнула точнехонько во вражеском пулеметном гнезде.
Замолчал этот пулемет — образовалась брешь в системе огня фашистов, и чуть полегче стало нашим солдатам, которые еще только бежали, шли или ползли к левому берегу Одера. И три товарища, выполняя приказ командования, сначала устремились к покинутому жителями городку, а потом с оглядкой пошли по его единственной улице. До тех пор вперед продвигались, пока не напоролись на фашистов. Столкнулись с ними нос к носу — заскочили в ближайший дом, заняли там круговую оборону…
Почти двое суток, окруженные фашистами, бились они в немецком доме, тем самым способствуя удержанию плацдарма… Гитлеровцы неоднократно предлагали им сдаться, суля всяческие блага. Но они упрямо вели бой… В том бою сержант Карпов был ранен в левую руку и бок. Однако, положив ствол автомата на кирпичи, продолжал вести по фашистам огонь до тех пор, пока еще одна пуля не впилась в него. Вот тогда, почувствовав, что в глазах темнеет, он и снял сапог, оторвал стельку и под нее спрятал свой комсомольский билет. Еще у него хватило сил лишь на то, чтобы надеть сапог и вновь потянуться к автомату… Все это мы узнали от Михаила Станиславовича Зелинского. Когда прорвались к ним, он единственный был жив… Карпову и Дьячкову посмертно Героя дали.
— А Михаилу Станиславовичу? Зелинскому?
— Он выжил… Вот и посчитали, что ему и Красной Звезды хватит, — зло отрезал полковник Муратов.
Значит, и после такого испытания Михаилу Станиславовичу полностью не поверили…
В небе во все стороны снуют самолеты. В подавляющем большинстве — наши. Вот сейчас плотной стаей прошли явно штурмовики: казалось, подвал дома вот-вот развалится от переполнявшего его мощного рева их моторов.
Старается методично долбить и артиллерия. Пока — только самых больших калибров. И все снаряды рвутся на склонах Зееловских высот. Их, эти треклятые высоты, майор Исаев в бинокль около часа разглядывал еще до того, как надумал явиться на командный пункт родного полка: хотел поскорее собственными глазами увидеть преграду, которую предстояло преодолевать в ближайшие дни. Этим высотам до гор Кавказа, конечно, еще тянуться и тянуться, но вообще-то склоны их круты, кое-где поросли лесом. И крутизна склонов неодолима, пожалуй, не только для автомашин, похоже, и танки, дойдя до нее, встанут… Да и пехоте будет трудновато… И повсюду — окопы, пулеметные гнезда, колючая проволока, доты
