Сон мой, разумеется, улетучился, взбунтовалось все мое настрадавшееся нутро, и я так этому казаку ответил, что он радостно заулыбался и про документы больше ни слова. А еще немного погодя мы узнали, что в этой станице организован отряд самообороны. Его бойцы, несущие службу, и заметили нас, доложили старшему; вот он и явился.
Нам предложили спать спокойно: дескать, обережем. Соблазн был велик, но я, поблагодарив, отклонил это предложение, согласился лишь на то, чтобы посты охраны в эту ночь были смешанными. Мне казалось, что таким путем я лучше застрахуюсь от всяких неожиданностей.
А сколько сил у нас прибавилось, когда уже назавтра с наступлением сумерек мы в абсолютно сухой и залатанной одежде покинули станицу! И я по сей день с благодарностью вспоминаю всех ее жителей, оказавших нам посильную помощь. А не заглянули мы тогда вторично лишь потому, что некогда было, да и боялись своим визитом ненароком накликать на станичников беду.
Хотя гитлеровцы искали нас сравнительно малыми силами, однажды они все же нащупали нас. Вот тут сразу появились и многие машины с автоматчиками, и даже два танка. Не приняв боя, мы стали отходить в ночь. Но меня сразу насторожило то, что немцы почему-то не нападали на нас яростно, как они это умели, а вроде бы только отжимали на юг. Словно им нужно было, чтобы мы шли именно туда. Действительно, слева и сзади были они, справа — минное поле, и лишь впереди — очень подозрительная тишина.
Очень подозрительная тишина была впереди. Поэтому я лег и пополз по минному полю, руками ощупывая каждый сантиметр земли перед собой. Моментально рядом со мной пристроился и Печалин. Так и ползли мы с ним рядышком, ползли через все минное поле, обезвреживая вражеские мины. За нами в полной тишине, и также ползком следовали остальные (только охранение, умышленно поотстав, нарочно ввязалось с фашистами в перестрелку), а ведь у некоторых из матросов на спине в этот момент было по тридцать и более килограммов взрывчатки! Но ни одной просьбы хотя бы о кратковременном отдыхе я не услышал!
Может быть, потому, что все понимали: наше общее спасение зависело от точности работы наших с Печалиным рук и от тишины, маскировавшей наше движение.
Позднее я сотни раз похвалил себя за то, что раньше интересовался конструкциями всех немецких, даже противопехотных мин, что не стеснялся перенимать от армейских саперов приемы разминирования вражеских сюрпризов. Ох, как все это пригодилось в эту ночь!
Нервное напряжение было настолько велико, что я минут пять не мог заставить себя встать на ноги, когда мы уже миновали минное поле…
Вот так мы и жили, и работали все двадцать двое суток. Конечно, случалось и анекдотичное, над чем потом долго смеялись. Так однажды, продвигаясь к месту новой работы, мы натолкнулись на вражеский обоз из пяти подвод. Немедленно прикончили солдат (их было всего девять), на подводы погрузили свою взрывчатку и повернули обоз туда, куда было нужно нам. Я, как обычно, шел впереди, сразу за разведчиками, и вдруг сзади, где тащился обоз, прогрохотал короткий взрыв. Что взорвалось — так и не понял. Конечно, со всех ног побежал к обозу. И вот вижу: спокойно стоит лошадь, за ней — матрос. На полусогнутых ногах, как сидел на передке телеги. И вожжи в руках держит. А вот передних колес у телеги нет! Есть лошадь, есть оглобли, есть матрос-кучер, даже взрывчатка лежит в полном порядке, а передних колес у телеги нет!
Оказывается, колесо телеги наехало на какую-то шальную мину, ну та и взорвалась. И все это произошло так быстро, так внезапно, что наш ездовой даже вожжей из рук не выпустил, не успел испугаться.
Но что меня особенно обрадовало — за время этого рейда наш отряд превратился в большую и дружную семью, где каждый точно знал свое место и очень дорожил им.
Вообще же случай с Яковом, как и рассказ Л. Соболева о Перепелице, стал своеобразной вехой на моем литературном пути: он заставил меня еще пристальнее всматриваться в человека, открыл мне, что даже в одном человеке в какой-то момент можно обнаружить и кого-то другого, прячущегося под той же личиной. Действительно, Яков служил со мной до конца войны, я видел его во многих боях и готов кому угодно доказывать, что он храбрец. Но!..
Ему обязательно нужно было какое-то время, чтобы оглядеться, освоиться, — такова уж оказалась особенность его натуры.
Именно такой возможности он и не имел до той злополучной для него ночи, вот и растерялся, запаниковал, да еще так, что сам себя чуть не погубил.
Однако я склонен предполагать, что в его становлении, как воина, большую роль сыграло и то, что попал в беду он именно в нашем отряде. Случись нечто подобное в Другом, менее устойчивом коллективе, может быть, люди отшатнулись бы от него? И вот как бы он повел себя в тех условиях — еще вопрос. А у нас его ни на минуту не оставляли одного, у нас будто бы и не заметили его огреха (никогда прямо не напоминали о случившемся), но непрерывно воздействовали на его психику, рассказывая эпизоды, из которых победителями неизменно выходили советские воины. Наконец, его не отстранили от работы, его по-прежнему брали с собой почти на каждое снятие часового и — опять же! — своими действиями воспитывали в нужном направлении.
Поэтому к концу рейда он и оказался абсолютно «здоров», поэтому, вернувшись в Сталинград, я с чистой совестью и ходатайствовал о награждении его.
Весь наш отряд командованием был представлен к правительственным наградам и получил их: я — орден Красной Звезды, а матросы — медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». Нужно ли говорить, что мы были на седьмом небе от радости и гордости?
Правда, когда враг под Сталинградом был уже разбит и началось массовое награждение участников этой битвы, я почувствовал, что моих матросов могли бы отметить и более щедро: ведь за взрыв только одного моста или переправы по статусу полагается орден Отечественной войны, а скольких подобных взрывов мы были «виновниками»?
Уже позднее мне довелось заглянуть в те наградные листы, которые ушли из нашей бригады к высшему начальству, и многое стало ясно. К сожалению, в них почему-то полностью отсутствовал цифровой материал (или тайну оберегали?). Там только и было сказано, что матрос такой-то, выполняя задание, проявил себя храбрым, инициативным.
А ведь весь цифровой материал был получен не от нас, а из армейских частей, заверен соответствующими должностными лицами.
Или наше начальство тогда еще не умело писать наградные листы?
Но так или иначе, мы были очень рады своим первым наградам, прикрепили их тут же, в Ахтубе, и так, распахнув бушлаты (пусть все видят!), шли до Сталинграда, где по-прежнему грохотали взрывы многочисленных бомб.
В сражающемся Сталинграде
30 сентября, выступая в рейхстаге, Гитлер хвастливо заявил: «Мы штурмуем Сталинград и возьмем его — на это вы можете положиться… Если мы что-нибудь заняли, оттуда нас не сдвинуть».
Мы, возвращаясь в Сталинград (1 октября), ничего не знали об этом бахвальстве, мы просто видели над городом стаи вражеских бомбардировщиков. Будто за то время, что мы провели на Дону, они и не покидали неба над Сталинградом.
Самолеты бомбили районы заводов, бомбили безжалостно, и каменные стены то и дело бесшумно рушились, вздымая к небу клубы желтоватой пыли. «Бесшумно рушились» — это для нас, которые в то время были километрах в восьми от места бомбежки. Но мы хорошо представляли, что творилось там, в районе бомбежки.
И еще мы увидели, когда проезжали мимо переправы, выложенное побеленными камнями: «За Волгой для нас земли нет!»
Тогда мы еще не знали, что эти простые и такие емкие слова, ставшие для всех защитников
