Не буду описывать, как мне удалось разоружить мину, тем более что главное произошло позднее, когда я, закончив работу, спустился в матросский кубрик и прилег на чью-то койку, чтобы отдохнуть после недавнего чрезмерного нервного напряжения.
Проснулся как раз в тот момент, когда катер-тральщик, на котором я шел, без обычных в таких случаях команд вдруг коснулся бортом нашего штабного дебаркадера. И тут же командир катера-тральщика сказал кому-то:
— Комдив мину разоружил, сейчас отдыхает.
Теперь, казалось, и вовсе все умерло вокруг. Только волны чуть слышно плескались о борта.
…Мне кажется, вот эти три рядовых эпизода минной войны лучше всего характеризуют те взаимоотношения, ту атмосферу, которая царила тогда в дивизионе.
Поэтому я не очень удивился, когда первое бывшее минное поле мы оказались готовы сдать раньше запланированного срока.
Сдать минное поле… Как это обыденно и даже прозаично звучит сейчас и сколько переживаний, размышлений и даже сомнений эти слова вызывали тогда, летом 1943 года!
Сдать минное поле — значило заявить командованию, заявить всему нашему народу, что отныне здесь должно плавать спокойно, ибо нет больше ни одной вражеской мины.
А легко ли было заявить такое?
Вот подписал я все соответствующие документы, проследил, как были сняты минные бакены. Вроде бы надо радоваться, а у меня внутри каждая жилочка дрожит: вдруг вон тот пароход, что втянулся на бывшее минное поле, сейчас от взрыва мины переломится пополам?
Несколько дней страдаешь, пока убедишься, пока уверуешь, что здесь действительно нет мин.
И такое бывало после снятия каждого минного поля.
Нервы натянулись — дальше некуда.
Настолько были натянуты, что, когда ниже Александровской суводи, где я в это утро снял последний минный бакен, прогрохотал взрыв, мы, кто в это время находился на КП дивизиона, на какое-то время словно потеряли дар речи.
— Может быть, бомба какая взорвалась, — наконец робко сказал кто-то.
Нет, к тому времени мы были слишком учеными, чтобы взрыв вражеской неконтактной мины спутать с каким-то другим.
Я уже говорил, что весной 1943 года на обеих берегах Волги прочно обосновались посты СНИС, что мы все время с ними и через них имели связь. На этот раз молчат посты, и все тут!
Оставалось ждать, когда все же поступит донесение с какого-нибудь из постов СНИС, или прыгнуть на любой катер и слетать к месту взрыва. Последнее походило на бегство от тревожного ожидания, и я упорно сидел на КП. Зато мой начальник штаба капитан-лейтенант Отелепко, даже забыв спросить у меня на то разрешение, взял полуглиссер — и был таков.
Минут тридцать или сорок я просидел в окружении молчаливо сочувствующих людей. Потом появился Отелепко. Руки в глине, брюки на правом колене разорваны — таким он ворвался на КП. Но глаза его лучились счастьем, и я понял: беда прошла стороной.
А еще через несколько минут я уже знал, что два моих матроса обнаружили на песках обсохшую мину и, зная, что простым смертным подходить к ней запрещено, тайком поковырялись в ней.
На их счастье, все обошлось благополучно, они достали все приборы (самое ценное, из-за чего мы и разоружали мины), а заряд взорвали.
Помнится, под горячую руку каждому из них я дал по нескольку суток гауптвахты, а позднее — заполнял на них наградные листы.
Вот так — в постоянном напряжении — и шла наша жизнь. Причем всегда катеров-тральщиков чуть- чуть не хватало, чтобы выполнить все то, что следовало бы сделать сегодня. И вдруг однажды я обнаружил, что у меня появились лишние катера-тральщики.
Еще раз проверил все заявки и расчеты. Ошибки не нашел.
Тогда впервые с грустью и подумал, что очень скоро не станет нашего дивизиона.
Действительно, уже через несколько дней я получил от Кринова приказ, в котором говорилось, что группу своих катеров-тральщиков я обязан немедленно передать 1-й бригаде траления, где работы еще хватало.
В начале этих воспоминаний я сетовал на то, что в дивизионах у нас было предостаточно маломощных катеров, полученных от Наркомата речного флота. Прежде всего мы, разумеется, избавились от них. И знаете, будто частицу самого себя отправил я с этими катерами. Так муторно было на душе.
Но расстались мы со вчерашними речниками тепло, я бы сказал, даже по-родственному.
С первой партией катеров-тральщиков я отправил в Сарепту и тот, команда которого была полностью укомплектована девушками-краснофлотцами.
Девушки-краснофлотцы…
Не знаю точно, когда вообще они появились на флоте, но я обнаружил их присутствие на флотилии осенью 1942 года.
Случилось это после того, как мы благополучно вернулись с Дона. Шел я берегом Волги, наслаждался тихим вечером и вдруг увидел Никиту Кривохатько, которого по груди и спине (до лица не могли дотянуться) молотили две девушки в матросской форме.
Увидев меня, Никита не смутился, расплылся в улыбке и певуче сказал:
— Бачитэ, товарищ капитан-лейтенант, як воны мэнэ кохають?
Я рассмеялся.
Тут одна из девушек, поправив берет, сбившийся набок, дрожащим от обиды голосом и рассказала мне, что они с подругой для прохождения службы направлены в ОБТ, о чем и сказали этому «медведю», который спросил, куда они путь держат. А сказали — он, Никита, взял их на руки и принес сюда, словно они сами ходить не могут!
Я отлично знаю, что Никита не помышлял обидеть девчат. Не оскорблением, а проявлением нежности были его действия.
Не один он, все мы в то время жалели девчат, которые волею судьбы были обязаны одеться в военную форму. Тогда, хотя мы с огромным душевным волнением и читали о подвиге Зои Космодемьянской, еще плохо верилось в их выносливость, мужество и физическую силу.
Потом, во время Сталинградской битвы, мы убедились, что все это присуще им. Но ведь то были армейские девчата…
Позднее, весной 1943 года, девушки нашей флотилии встали к пулеметам и зенитным пушкам, чтобы отражать атаки вражеских самолетов. Добродушно посмеивались и мы, и речники, когда они устанавливали свое оружие на палубах и мостиках пароходов. Но уже очень скоро наши девушки-матросы так зарекомендовали себя, что, если была возможность выбора, капитаны пароходов девичьи зенитные расчеты предпочитали мужским.
Печально, стыдно, но это факт, которым женская половина рода человеческого может гордиться.
А в наших дивизионах девчата занимали самые мирные должности: были писарями, баталерами.
Все шло по заведенному порядку, и вдруг девчата дивизиона, которым я теперь командовал, взбунтовались: заявили, что чувствуют себя достаточно сильными и подготовленными для того, чтобы стать экипажем одного из катеров-тральщиков. И был сформирован такой экипаж.
Произошло все это при прежнем комдиве, я, приняв от него дивизион, был поставлен, так сказать, перед фактом, что такой катер есть. И что командует им старшина 2-й статьи Антонина Емельяновна Куприянова.
Добросовестно, мужественно и умело работали девчата, даже вытралили одну мину. Но я, новый комдив, все равно не мог к ним относиться так, как к экипажам других катеров-тральщиков. Мне почему-то все время казалось, что ноша, которую девчата добровольно взвалили на себя, все же тяжеловата для них.
Виновата в том, что это мое мнение держалось так долго, возможно, и первая моя встреча с экипажем девичьего катера-тральщика.
До самого последнего дня своей службы я считал, что боеготовность одного катера лучше всего и безошибочно определять по тому, как его личный состав реагирует на сигнал боевой тревоги. Поэтому,
