И вообще у них сейчас положение, похоже, окончательно безвыходное: плыть самостоятельно, плыть к берегу у них нет сил, а кто скажет, куда волны и ветер гонят эту мину?..
— А это правда, будто чайки выклевывают глаза у мертвых? — неожиданно спросила девушка.
— Чепуха… Почему ты спросила об этом?
— Смотри, сколько их над нами кружит… И вон еще летят сюда…
Сейчас Максиму хотелось жить. Как никогда раньше. А чтобы жить — нужно было беречь силы. И он не посмотрел на небо, как призывала она. Да и стоит ли поднимать голову, если чайки и рядом, если они покачиваются почти на каждой волне? Он даже знал, почему их здесь так много сейчас: после взрыва мины вокруг бело от оглушенной рыбы.
Его усталость была столь велика, его желание сберечь силы было столь властно, что он вообще не ответил девушке.
3
Скрип уключин барабанным боем ворвался в их одиночество. Они явственно слышали его, но вида не подали, не поделились надеждой друг с другом: с них вполне достаточно было и одного морского охотника.
А ритмичный скрип уключин все ближе, ближе…
Он уже совсем рядом…
И все равно они, не сговариваясь, предпочли не смотреть в ту сторону, они упорно разглядывали корпус мины, облепленный ракушками, водорослями и зеленой слизью.
Скрип уключин оборвался буквально за спиной Максима. И лишь теперь он оглянулся. Метрах в шести от них покачивалась на волнах вместительная рыбачья лодка. В ней сидели два человека. Тот, которому было явно за шестьдесят — краснолицый, с бородкой, подковой охватывающей лицо, — был с рулевым веслом, а парень лет восемнадцати еще недавно греб: с его весел не капала, а струилась вода. Больше ничего не разглядел Максим в те секунды. Он, сдерживая волнение, терпеливо ждал, даже не пытаясь угадать: а что еще за испытание приготовила им судьба? И невероятно нежной, даже сладостной музыкой прозвучал для Максима хриплый бас рыбака, сидевшего с рулевым веслом:
— Эти метры проплыть сможете?
Сказано было с характерным акцентом прибалта, с одинаковой вероятностью так сказать мог латыш, эстонец или финн, друг или заклятый враг всего советского. Если последнее, значит, плен, концлагерь. Однако Максим уже решил, что примет помощь от этих людей, ибо сложить руки и опуститься на морское дно — последнее и самое гнусное дело: пока человек жив, у него всегда имеется шанс стать еще и победителем.
До лодки не больше шести метров, не расстояние, а видимость его. Но как страшно разжать пальцы, будто окостеневшие на рыме мины…
В лодке, похоже, поняли их состояние: парень встал и протянул багор. Теперь проплыть и вовсе ничего…
Пересилив себя, Максим оторвался от мины, подплыл к девушке и сказал, ласково положив руку на ее побелевшие пальцы:
— А ну, смелее.
Девушку поднял в лодку старший рыбак. Подхватил под мышки и вытащил из воды так легко, словно она ничего не весила. А Максим заявил:
— Я — сам.
Однако, как ни напрягался, перевалиться через борт лодки так и не смог, его вытащил из воды тоже старший рыбак.
Даже не верилось, что они в лодке, что море плещется теперь за ее бортами…
А рыбаки уже отдали им свои свитера и даже пиджаки.
— Отогревайтесь, — вот и все, что выжал из себя старший рыбак.
Они оделись, легли на парус, ожидавший своего часа на дне лодки, сдвинули к бортам холодную рыбу и замерли, прижавшись друг к другу. Свитера еще хранили тепло чужого тела, но их все равно била мелкая дрожь. И тогда старший рыбак снял с себя брезентовый плащ, набросил на них. Парень, вновь севший на весла, поспешно последовал его примеру.
За бортом лодки обиженно хлюпает море, словно плачется, что у него вырвали такую богатую добычу.
И тут, неожиданно уткнувшись лицом в грудь Максима, девушка заплакала почти беззвучно. У него слезы тоже были готовы хлынуть, но он крепился, он только нежно привлек ее к себе и стал ободряюще легонько похлопывать по вздрагивающей в плаче спине. В ответ она прильнула к нему еще плотнее и заплакала вовсе неистово.
4
Когда стали отчетливо видны домики рыбацкого поселка, прятавшиеся точно под такими же кудрявыми сосенками, какие росли и на том островке, который они покинули сегодня утром, старший рыбак сказал, не вынимая изо рта потухшей трубки:
— В лодке не должно быть бездельников. Мужчина пусть сядет на весла, а женщина собирает рыбу.
Максим даже с удовольствием сел рядом с парнем, которого (он это уже знал теперь) звали Андреасом. Лодка сразу пошла ходко. А девушка, надев брезентовый плащ и сидя на дне лодки, в корзину с двумя ручками собирала немногую рыбу. И почему-то только сейчас Максим заметил у нее на руке часы кирпичиком. Не удержался, сказал:
— Знаешь, мне кажется, они стоят.
Она поднесла часы к уху, послушала и утвердительно кивнула.
И тут старший рыбак взял ее за руку с часами, повернул ее так, чтобы видеть циферблат. Потом, перестав интересоваться часами девушки, достал из жилетного кармашка свои, чуть позеленевшие от времени и морской воды, не счесть сколько раз попадавшей на них, и поскреб их крышку своим почти ороговевшим ногтем большого пальца. Максим все понял и спросил:
— Сколько?
— Минут сорок, — ответил тот, одобрительно взглянув на него.
Девушка встрепенулась, посмотрела на свои часы, на кармашек жилета, где уже исчезли старые часы, и спросила, открыто глядя на Максима:
— Мы… пробыли в море только сорок минут?
А глаза у нее, оказывается, голубые, голубые…
— Женщины всегда и все понимают не так, как настоящие мужчины, — нахмурился старший рыбак. — Я, Маленький Тоомас, знаю море пятьдесят лет. У меня своя цена тем сорока минутам.
И опять какое-то время были слышны лишь равномерные сильные гребки и журчание воды у бортов.
Молчание нарушила девушка, которая, вдруг засмеявшись, задорно сказала:
— Какой же вы, дядюшка, Маленький Тоомас, если ростом метра в два, если силища у вас…
Дядюшка Тоомас (теперь и Максим мысленно называл его так) неопределенно хмыкнул и ответил многозначительно:
— Большой Тоомас там, в Таллине. Эстония слишком маленькая страна, чтобы иметь их несколько.
Максим догадался, что под Большим Тоомасом сейчас подразумевался Старый Тоомас — воин с мечом, охраняющий Таллин и всю Эстонию, непрерывно оглядывая их с высоты шпиля одной из кирок; еще
