— Там пополнение прибыло.
Каждый знает, сколько чувств порождает это слово. Здесь все очень важно, интересно. И то, что после боев всегда нужен новый человек, и то, что пополнение — это люди, которые прибыли из тыла, они недавно были дома и, быть может, среди них есть земляк. Земляк… Много земляков на фронте. Если верить, то почти половина любой роты земляки. Фронт, воспоминания о доме и привычном мирном труде значительно расширили значение этого слова. Зачастую бывало и так, что один из земляков только на несколько дней задерживался в том городе, где жил и работал другой. И, однако, это не мешало их хорошей фронтовой дружбе, никто не удивлялся ей, не пробовал доказать, что «землячество» относительное: фактически сейчас все были земляки, все поднялись на защиту одной родной земли.
Норкин одернул китель, поправил фуражку, сделал шаг, но Ксенофонтов остановил его:
— Вы погодите малость. Мы думаем так, что надо дать им понять, в какую часть они прибыли, Минут пяток пусть матросы поговорят с ними.
Норкин кивнул. Именно так представлял себе будущее роты Лебедев.
— Ты только представь, Миша, — сказал как-то Андрей Андреевич, лежа с Норкиным в блиндаже, — у нашей роты есть своя история, свои боевые традиции! Приходит к нам молодой матрос, а мы ему выкладываем: дескать, так и так, дорогой! Были у нас такие-то люди, сделали они то-то. Если хочешь служить у нас — старайся походить на них… Все это будет, Миша, обязательно будет!
Да, у роты уже была своя история. Разве не стоило рассказать пополнению о Кулакове, Лебедеве, Ясеневе, Федосееве? Почему им не брать пример с Крамарева и Никишина? Пусть матросы расскажут о них новичкам.
Но лейтенант не смог уйти с поляны ни через пять, ни через десять минут. Матросы окружили его и засыпали вопросами. Спрашивали о положении на других фронтах, о союзниках, о товарищах, отправленных в гоепитали, и о многом другом. Наконец, Норкин заподозрил ловушку, ногрозил матросам кулаком и пошел за Ксенофонтовым.
— Уж и поговорить по душам нельзя! — с притворной обидой сказал Богуш, и Норкину окончательно стало ясно, что его задерживали нарочно, умышленно, давая возможность другим подготовить новичков к встрече с командиром роты.
И пополнение действительно подготовили, «Как по ни-точке выравнялись!» — подумал Норкин, глядя на шеренги.: Он чуть-чуть не отгадал. Прибывших действительно равняли, но не по нитке, а по веревке, которую для такого случая дал старшина роты и даже без расписки.
Конечно, можно было пройти вдоль строя, спросить фамилию, место рождения, где служил, работал и многое другое, но что это даст? Знакомство с прибывшими?
— Анкетные данный вы всегда узнаете, — говорил еще в училище один из опытных командиров. — Главное — в душу заглянуть. Это трудно, но нужно.
И Норкин распустил строй, сел на полянку, и началась беседа. Сначала лейтенант спрашивал, а прибывшие односложно отвечали, но потом разговорились, словно старые знакомые, встретившиеся после долгой разлуки, и скоро лейтенант уже знал, что все они прибыли из запаса. Двое жили в Ленинграде, а другие приехали сюда из самых различных уголков страны. У всех за плечами были годы флотской службы и о ней говорили особенно охотно, вспоминая командиров и различные происшествия.
Много дала беседа и прибывшим и матросам. Если первые научились пользоваться автоматом и новыми гранатами, то вторые узнали, что в тылу все спокойно, что народ с болью узнает об отступлении своей армии, но не падает духом, верит по-прежнему ей и работает еще больше и лучше. Немного поспорили о том, правильно или нет то, что эвакуируют заводы и население, но и тут скоро пришли к общему выводу: «Правильно. Воевать легче, когда знаешь, что твои в безопасности, а заводы в тылу лучше работать будут».
Незаметно пролетело время, и когда Норкин стал распределять новичков по взводам, то оказалось, что все они нашли «земляков», уже приобрели друзей и просились к ним.
С прибытием новичков Норкин хотел развернуть занятия, но, как это уже бывало не раз, обстановка быстро изменилась, и однажды ночью, когда холодный ветер с моря рвал с деревьев последние листья, гудел в проводах и раскачивал их оборванные концы, роту подняли по боевой тревоге, и она пошла на соединение с батальоном. Старшего лейтенанта Мухачева, который теперь замещал Кулакова, Норкин нашел на командном пункте второй роты.
Выслушав доклад Норкина, Мухачев помигал красными глазами, тряхнул головой и сказал:
— Ого, ты в тылу сразу поправился, выспался… Кончится война — я спать завалюсь. Ух, и посплю же!..
Норкин нанес на карту расположение частей противника и выпрямился. Мухачев уже спал, положив голову на руки.
— Выдохся, — усмехнулся Норкин, показывая дежурному телефонисту на Мухачева.
— Характер у него беспокойный, — охотно отозвался тот. — Все бегает, бегает, пока не свалится. Вот проспит пару часов и обязательно к вам в роту прибежит.
Хочется Норкину поговорить о многом, посоветоваться, но знает он, что такое сон на фронте, сам порой сваливался так же, и Михаил ограничился только одним вопросом телефонисту:
— Как фриц?
— Жмет, подлец!
Коротко и ясно. Жмет — значит бросает враг в бой новые дивизии, танки, самолеты, засыпает окопы десятками тонн металла, но прорваться не может. Сдерживают его ленинградские ополченцы, красноармейцы, моряки. Они превращают в лом технику фашистов, намертво пришивают их очередями к земле.
К приходу Норкина матросы уже сменили ополченцев, разложили диски, гранаты.
Снова начались бои. Фронт непрерывно пульсировал, а вместе с ним, то вперед, то назад, двигалась и рота. Хоть и получила она пополнение, но все меньше и меньше становилось в ней людей. Погибли многие, начавшие поход от Ленинграда. Погиб и Богуш. Самолеты в тот день долго штурмовали окопы моряков, а когда улетели — Никишин встал и по привычке крикнул в ячейку Богуша:
— Борис Михайлович! Подъем!
Богуш лежал на ее дне, положив голову на вещевой мешок, и не отвечал.
— Кому говорю! Не на курорте!
Не мог встать Богуш: пуля попала ему в затылок.
Снова Ломахи… Вот и дерево, около которого Норкина задержали комсомольцы, и плотина, перегородившая речку… Завтра придется драться здесь. Срезаны осколками ветки дерева. Нет в небе жаворонков. Вместо них кружатся самолеты с черными крестами. Клубы серого дыма с желтыми языками огня поднимаются над Котлами. Ко порьем. Не моряков, готовящихся к обороне, бомбят «Юн-керсы». Не по ним стреляют из пушек и пулеметов. Люди, мирные люди идут по шоссе, вот над ними и кругжатся самолеты. С ревом проносится черная тень бомбардировщика над детской коляской, и стонет земля еще от одного взрыва… Переворачивается коляска. Ее колеса еще аер-тятся. Медленно, еле-еле, но вертятся…
Матросы молча поправляют окопы. Только Козьянскому не терпится: он видит труп женщины на шоссе. На ока-меневшей руке блестят часы. Рядом санитары роют могилы. Почему не попробовать?
«Пригодятся «бочата», — думает Козьянский и идет к шоссе, но сзади раздается:
— Не пятнай чести!.. Ну?
Это Любченко. Теперь от него не уйдешь, и Козьянский, скрипнув зубами и беззвучно выругавшись, берется за лопату.
Брызги жидкой грязи разлетаются из-под колес. Грязь на смотровых стеклах, на бортах машин, на шинелях раненых. Насупившись, стараясь не глядеть в лица встречных, идут к Ленинграду солдаты. Им стыдно, тяжело отступать, оставляя врагу родную землю. Идут злые, готовые драться год, два, до последнего вздоха, но уверенные, что еще вернутся сюда, разобьют врага.
А вслед за ними, грозовой тучей надвигается фронт. Все ближе и ближе к деревне подбираются разрывы снарядов и мин. Первые осколки впились в эту землю. Словно нехотя поползла над рекой сизоватая струйка дыма, потом мелькнул язычок огня, сначала робко, неуверенно мигнул раз, другой и
