Какой-то гул каких-то голосов Из глубины моих стола и кресел, Из душераздирающих лесов. Как будто кто их вырвал и повесил – Мне слышится — лесов девятый вал, Пускай смыкает плоскость палисандра Свой тихий и мечтательный овал, – В нем место есть еще для слов Кассандры. Но я на это место не взглянул — Мне самому понятен гул зловещий, Угрюмый гул, неотвратимый гул: Он через вещь мне возвещает вещи… Твое перо в немеющих перстах Уж заглушает Бытия запястья. И нечто есть, что не упало в прах, Хотя лежит во прахе сладострастье. Не гнев, не ветр, не ненависть, не боль, – Сильней стихии, яростнее чувства; Всю кожу натирает канифоль, Чтоб глаже совершалась смерть искусства. Свой стол выстукивая, словно врач, Я нахожу — мой век ужасно болен. Как неказнивший молодой палач Доволен этим, но и недоволен. Задумчив он, и голову объяв Свою, склоняет, как чужую, ниже, И если бы хоть раз казнил он въявь — К действительности не был бы он ближе. Мой век обуреваем топором, И рубит все — не только Ниагару, А даже то, что было серебром, Но не было рыдающей гитарой. Гармонию какую создают Пустынный зал, ряды пустые кресел… Два эхо сами для себя поют… И на пороге я стоял так весел, Так радостен, и на пустынный зал Глядел, как третье эхо, безъязыкий. И луч Музыки золотой сиял Там, где была недавно тень Музыки… С тех пор всегда пустынно предо мной, И я иду путем обыкновенным. И тихо, и задумчиво ногой Подталкиваю камень драгоценный, – Бежит проворно мышь его игры, Рожденная раздумия горою. И из еще таинственной руды Кую венец безвестному герою… Интернационалы голосов, Как нечленораздельные калеки Каких-то многостранных языков. И, образуя в воздухе отсеки, Летят опять… Громовсемирность книг Их встретила громовсемирным хором… Удар был страшен… Все умолкло вмиг, И утонуло в гимне Пифагора… Из всей громовсемирности беру Тишайшее — пыль, что лежит на книге, Легчайшее — и все же не сотру, Мельчайшее — искусств, наук, религий… Не гнев, не вихрь, не ненависть, не боль, Бесчувственней стихий, стихийней чувства Уж сходит с кожи вечная мозоль, Натертая твоим трудом, искусство. Довольно шуток. Пушкин был Всерьез. Последний смех божественной стихии.
