Отдайте мне ваших детей!

У Румковского это заняло три месяца.

Первого апреля 1940 года, за месяц до того как затворились ворота гетто, он открыл ателье в доме номер сорок пять по Лагевницкой улице, заведовать которым отправил энергичного фабриканта Давида Варшавского. Этот resort потом будет называться Главным ателье. Сразу после этого, в мае, торжественно открыли еще одно ателье — в доме номер восемь по улице Якуба, возле границы гетто. Восьмого июля в доме, где уже располагалось Главное ателье, открылась сапожная мастерская.

14 июля: мебельная мастерская и деревообрабатывающая фабрика по адресу: Друкарская, 12–14, со складом древесины во дворе.

18 июля: еще одно ателье, на Якуба, 18.

4 августа: мастерская по набивке мебели на улице Уженднича, 9. Там же шили матрасы, делали диваны и кресла (их набивали сухой морской травой).

5 августа: полотняная фабрика на улице Млынарская, 5.

10 августа: дубильня на Ужендничей, 5–7. (Здесь дубили подметки и кожу для обычной обуви и на сапоги для солдат вермахта.)

15–20 августа: красильня; обувная мастерская (на самом деле там шили тапочки) в Марысине; еще одно ателье, теперь уже на Лагевницкой, 53.

23 августа: фабрика на Згерской, где, в числе прочего, производили ведра, чаны и самые разные металлические емкости; а еще — металлические чехлы для газовых агрегатов и прочее, в первую очередь для военных нужд.

17 сентября: новое ателье на улице Млынарская, 2.

18 сентября: еще одно ателье, улица Жабья, 13.

8 октября: меховая фабрика, Цегляна, 9.

28 октября: еще одно ателье, улица Дворская, 10.

Кроме формы для немецкой армии в ателье шили (всё для той же армии) защитные и камуфляжные костюмы; самую разную обувь — ботинки, сапоги, высокие солдатские ботинки; кожаные пояса с металлическими пряжками; одеяла, матрасы. Но шили и кое-какое дамское белье: корсеты, бюстгальтеры. Для мужчин — теплые наушники и шерстяные жакеты вроде тех, которые тогда шли под названием «куртки для гольфа».

Свою контору Румковский устроил, по приказу властей, в деревянных бараках на площади Балут. В двух одинаковых, стоящих рядом строениях размещалась местная канцелярия немецкой администрации гетто. Та часть администрации, которая подчинялась городской, располагалась на Мольткештрассе, в центре Лицманштадта.

Шефом администрации гетто был Ганс Бибов.

Бибов с самого начала поддерживал планы Румковского. Если Румковский говорил Бибову, что не хватает ста раскройных машин, Бибов находил сто раскройных машин.

Или швейных машин.

Швейные машины в тяжелые военные времена достать было нелегко. Многие из тех, кто бежал из Польши до немецкого вторжения, забрали простенькие машинки с собой.

Но Бибов добывал и швейные машины. Может, они и были с дефектом — Бибов всегда старался купить подешевле. Румковский говорил: не важно, работают зингеровские машинки или нет. Он все предусмотрел и велел организовать в гетто две мастерские по ремонту швейных машин. Одну на Рембрандтшрассе (Якуба), 6, другую — на Путцигерштрассе (Пуцка), 18.

Так они поначалу и сотрудничали: то, про что один говорил «надо», второй доставал.

Так росло гетто: важнейший поставщик немецкой армии явился из ниоткуда.

* * *

Вот Бибов. Он устроил праздник для служащих в тенистом дворике возле конторы немецких оккупационных властей на Мольткештрассе. У него день рождения.

На заднем плане — длинный стол, украшенный веночками и свежими цветами. Тесно составлены узкие высокие бокалы. Стопки тарелок. Блюда с пирожными, печеньем и фруктами. Вокруг стола — множество улыбающихся людей, большинство из них в форме.

Сам Бибов стоит на переднем плане. На нем светлый пиджак с узкими лацканами и темный галстук. Волосы по-военному коротко подстрижены и расчесаны на косой пробор, что подчеркивает неудачную форму лица, с чересчур выступающими подбородком и скулами. Возле него маячат финансовый шеф Йозеф Хеммерле и Вильгельм Риббе, отвечающий за поставку продуктов и закупку сырья для гетто. Маленькое лисье личико последнего просунулось между двумя весьма корпулентными дамами, которых он обнимает за талии. Волосы у женщин уложены голливудскими волнами, на щеках ямочки. Их рассмешил свиток Торы в руках у Бибова. Этот свиток ему подарили на день рождения.

Если точнее — это один из рукописных свитков, которые раввинам общины удалось в последний момент спасти из горящей синагоги на Вольборской улице в ноябре 1939 года; немецкие власти конфисковали его, так сказать, повторно, на этот раз специально для того, чтобы преподнести Бибову в качестве Geburtstagsgeschenk. Среди высокопоставленных немецких офицеров и чиновников Лодзи было хорошо известно, что Бибов питает слабость к всевозможной иудаике. Он даже считал себя чем-то вроде эксперта в еврейских вопросах. В письме в Главное управление имперской безопасности в Берлин он предложил принять на себя руководство концлагерем в Терезине. Там, в отличие от ютившихся здесь нищих, необразованных рабочих, содержались образованные, культурные евреи.

Румковский полагает, что успел познакомиться с Бибовым довольно хорошо. «Er ist uns kein Fremder»,[4] — говорит он про него. Ошибаться более жестоко невозможно.

Бибов непредсказуем. Случается, что он на несколько недель отстраняется от дел, чтобы потом нагрянуть с большой делегацией и потребовать немедленного отчета о производстве. Он (и плетущаяся за ним по пятам охрана) ходит с одной фабрики на другую и инспектирует склады в поисках недостачи. Если на обратном пути в контору на Балутер Ринг ему встречается тележка или тачка с картошкой или овощами для бесплатной кухни и если хоть одна картофелина скатится, он величавым жестом останавливает экипаж и опускается на колени, чтобы подобрать упавшую картофелину. Потом осторожно, почти благоговейно вытирает ее о рукав пиджака, прежде чем положить обратно в телегу.

«Следует беречь и то немногое, что имеешь».

Однако такая хозяйственность вступает в противоречие с, мягко говоря, экспансивностью Бибова. Он редко появляется в конторе трезвым; пребывая в «благословенном состоянии» (как он это называет), он часто вызывает старосту евреев к себе. Однажды Румковский входит — а Бибов сидит за столом и воет по- собачьи. В другой раз он ползал вокруг стола на четвереньках, изображая пыхтящий паровоз. Это было через день после приказа о переселении — приказа об отправке первых поездов в лагерь смерти в Хелмно.

Бибов начинает дружелюбно. Он хочет порассуждать. Хочет обсудить продуктовые квоты и доставку продовольствия. Иногда во время таких разговоров между ними возникало странное фальшивое доверие. «Да, ну и брюшко вы, Господь с вами, отрастили», — говорил он, приобнимая Румковского за талию.

Вот и картинка: торговец кофе из Бремена уцепился за старосту евреев, словно за колонну, которая при этом пытается отстраниться. Румковский стоял, держа в руках шляпу и смиренно склонив голову. Бибов, по своему обыкновению, высказывал тезис о том, что лучший работник — голодный работник.

У наевшихся работников распирает живот, говорил он.

Они не в состоянии удержать инструменты, говорил он.

Они пукают.

А если и не пукают, то не могут отвести взгляд от настенных часов: когда же можно будет отправиться домой и дать отдых перекормленному телу.

Нет, продолжал теоретизировать он, свиней надо содержать, давая им немного, и никогда — досыта. Когда они работают, то думают только о еде, и мысль о скорой кормежке позволяет им поработать еще