Отдайте мне ваших детей!

сумках, в ящиках. Потом пропавшая сестра неожиданно появлялась и бросалась искать вторую (и которая в свою очередь исчезала); иногда в обоих случаях на сцене была одна и та же сестра. Словом, происходила путаница.

Затем на сцену вышел господин Пулавер и стал рассказывать plotki.

В одной из историй повествовалось о встрече двух евреев. Один явился из Инстерберга. Второй спросил: «Что нового в Инстерберге?» Первый ответил: «Ничего». Второй: «Ничего?» Первый: «А hintel hot gebilt» — «Собака гавкнула».

В публике засмеялись.

ВТОРОЙ: В Инстерберге гавкнула собака? И это все?

ПЕРВЫЙ: Откуда мне знать? Собралась толпа народу.

ВТОРОЙ: Собралась толпа народу? Гавкнула собака? И это все, что случилось в Инстерберге?

ПЕРВЫЙ: Арестовали твоего брата.

ВТОРОЙ: Арестовали моего брата? За что?

ПЕРВЫЙ: Твоего брата арестовали за подделку векселей.

ВТОРОЙ: Мой брат подделал векселя? Подумаешь, новость.

ПЕРВЫЙ: Я и говорю: в Инстерберге ничего нового.

Зрители согнулись от хохота — все, кроме Юзефа Румковского. Брат председателя единственный из всех не понял, что в шутке говорилось о нем.

Еще рассказывали истории о молодой жене Румковского Регине и неисправимом брате Регины Беньи: ходили слухи, что председатель отправил его в лечебницу для душевнобольных на улице Весола, потому что «от него было слишком много шума». Это означало, что Беньи говорил в лицо председателю вещи, которые тот не желал слышать.

Но больше всего публика любила истории о золовке председателя Елене. Их Моше Пулавер рассказывал сам, стоя на краю сцены и засунув руки в карманы брюк, словно уличный мальчишка. Только он называл ее принцессой Кентской. «Ver hot zi gekent un ver vil zi kenen?» — спросил он, и сцену вдруг заполнили актеры, хлопавшие себя по лбу и высматривавшие пропавшую принцессу: «Принцесса Кентская? Принцесса Кентская?» Зрители в восторге указывали на первый ряд, где со свекольно-красным лицом под изогнутыми полями шляпы сидела принцесса Елена.

Актеры продолжали выкрикивать в зал: «Где она? Где она?» На сцену, бессовестно имитируя утиную походку принцессы Елены, вышел еще один актер. Он повернулся к публике и сообщил: в пожарную команду Марысина поступила просьба о помощи. Неслыханное событие: женщина заперлась у себя дома и отказалась выходить. Еду ей носил муж. Женщина все ела, ела, и когда наконец пришла пора выходить из дому, она так чудовищно распухла, что не прошла в дверь. Пришлось пожарным вытаскивать ее через окно.

«И ЭТО БЫЛА НЕУЗНАННАЯ ПРИНЦЕССА КЕНТСКАЯ!»

После этого вся труппа вывалилась на сцену, актеры взялись за руки и запели:

«S’iz kaydankes kaytn,
S’iz gite tsaytn
Kayner tit zikh haynt nisht shemen
Yeder vil du haynt nor nemen;
Abi tsi zayn du zat».[2]

Это был самый злой и бессовестный эстрадный номер с участием господина Пулавера. Действо выглядело чуть ли не покушением на королевскую семью, что вполне соответствовало растерянности и хаосу, царившим последние месяцы в гетто. Председатель пытался сохранить хорошую мину и аплодировал, когда было нужно, однако он безусловно почувствовал облегчение, когда спектакль закончился и на сцену вернулись музыканты.

Госпожа Ротштат завершила концерт яростным скерцо Листа, перечеркнув своим смычком это достойное сожаления мероприятие.

* * *

На следующее утро, во вторник 1 сентября 1942 года, Купер, как обычно, ждал на козлах дрожек возле летней резиденции на улице Мярки; председатель появился и, по обыкновению, буркнул нечто вроде приветствия. На боках коляски помещались серебристо-белые пластины, на которых значилось «WAGEN DES ALTESTEN DER JUDEN». Чтобы никто не ошибся. В гетто был только один такой экипаж.

Председатель частенько велел возить себя по гетто. Так как всё в гетто принадлежало ему, председателю приходилось снова и снова объезжать свои владения, дабы убедиться, что всё в порядке. Что его рабочие должным образом теснятся в очереди возле опор пешеходного моста; что ворота его фабрик широко распахиваются каждое утро, впуская чудовищный людской поток; что его полицейские находятся на местах, предотвращая возникновение нежелательных стычек, что его рабочие без промедления становятся к станкам, ожидая, когда раздадутся гудки его фабрик — всех вместе, одновременно.

Так гудели фабричные гудки и в то утро. Был совершенно обычный, ясный, хоть и холодноватый рассвет. Скоро дневная жара выпарит остатки влаги из воздуха и снова станет тепло, как было все лето и как будет до конца этого страшного сентября.

Он заподозрил неладное, лишь когда Купер свернул с Дворской на Лагевницкую. Перед охраняемым шуповцами шлагбаумом у входа на площадь Балут было полно людей, и люди эти не спешили на работу. Он увидел, как головы повернулись к нему, как руки потянулись к откидному верху коляски. Один-два человека что-то прокричали ему, их шеи были странно вывернуты. Тут прибежали люди Розенблата, полицейские окружили коляску, немецкие жандармы подняли шлагбаум, и они спокойно прошли дальше, на площадь.

Господин Абрамович уже протянул ему, вылезающему из дрожек, руку. Госпожа Фукс выбежала из барака, за ней — все канцеляристы, телефонисты и секретари. Председатель переводил взгляд с одного испуганного лица на другое, потом спросил: куда вы так смотрите? Абрамович- младший первым набрался смелости, выступил из толпы и кашлянул:

— Разве вы не знаете, господин председатель? Ночью был приказ — очистить больницы от больных и стариков!

Существует несколько свидетельств того, как председатель воспринял это сообщение. Некоторые из присутствовавших на площади говорили, что он ни секунды не раздумывал и тут же «вихрем» бросился на улицу Весола, чтобы успеть спасти своих близких. Другие упоминали, что он выслушал новость чуть ли не с усмешкой во взгляде: не поверил, видимо, что это депортация, ведь в гетто ничего не может происходить без его ведома.

Но были и те, кто говорил: сквозь властную маску на лице председателя проглянули неуверенность и страх. Это уже не был человек, провозгласивший: «Мой девиз — опережать каждое распоряжение немцев минимум на десять минут». Приказ отдали ночью, коменданта Розенблата, вероятно, информировали, поскольку полицейских поставили под ружье всех до последнего человека. Казалось, что в курсе были все, кого это так или иначе касалось, — за исключением председателя, который сидел в кабаре!

Когда председатель в начале девятого высадился у больницы на Весола, улица была оцеплена. Еврейские полицейские преграждали вход в больницу живой цепью, прорваться сквозь которую было невозможно. Напротив этой стены из еврейских politsajten стояли большие