Отдайте мне ваших детей!

обретались надсмотрщики с бригадирами.

Само собой, за время «гастроли» удавалось представить лишь несколько номеров из репертуара «Гетто-ревю», однако артисты перемежали plotki музыкальными номерами.

Госпожа Гарель спела песню про Береле и Брайнделе, господин Гельброт аккомпанировал ей на скрипке. На свежем воздухе скрипка звучала ломко и пронзительно, словно кто-то водил пальцем по стеклу. Лучше стало, когда вся труппа запела «Цип, ципельсе», к которой господин Байгльман написал новые куплеты; в них говорилось о госпоже Раздатчице — pani Wydzielaczce. Личность известная! Это же та толстая тетка с подозрительным взглядом, которая стоит за прилавком на втором этаже и наливает им суп: осторожным движением с самой поверхности — тем, кому не доверяет, и зачерпывая поглубже чудесным движением половника — тем, кто по какой-то причине заслужил ее уважение. Публика, глубоко тронутая тем, что стала частью спектакля заезжей театральной труппы, подхватила песенку; двести женщин в платках разом:

«Pani vidzelatske: Ich main nisht kain GELECHTER

— A bisele tifer, A bisele GEDECKTER».[23] —

ударили и застучали ложками по мискам так, что комиссионер Стех зажал уши и попросил главного мастера дать гудок, чтобы прекратить шум.

Роза Смоленская сразу узнала настройщика. Когда она видела его в последний раз, он сидел на стремянке и управлялся со звонком возле кухни Зеленого дома. Теперь он в той же позе сидел на бортике Байгльмановой театральной телеги, балансируя, как муха на краю стеклянной банки.

Когда представление окончилось и господин Гельброт собрал в скрипичный футляр несколько монет и корок хлеба, настройщик спрыгнул с бортика и решительно направился к Розе. Он собирался кое о чем рассказать. «Кое-что» касалось рояля из Зеленого дома. Который, он мог бы добавить, еще жив и в хорошем состоянии. Проблема в том, что теперь до инструмента было не добраться — дом переделали в Erholungsheim. И не для каких-нибудь детей презеса, а для людей самого господина Гертлера, которые пели и орали во всю глотку ночи напролет, не умея играть на фортепиано. Как он подойдет к роялю, если в доме полно зондеровцев? А?

Едва он выговорил слово «зондер», как вся толпа зрителей вскочила, словно ее подбросило ударной волной, и самые младшие из рабочих завопили:

— Loif, loif! — der Zonderman kimt!!!

Двое бригадиров, сидевших в будке, обнаружили опасность и выскочили в одних развевающихся рубахах. «Кшш! Кшш!» — кричали они, словно женщины были курами и именно так их можно было загнать назад, на рабочие места.

Явившимся из гетто отрядом зондеровцев командовал длинный тощий юноша, одетый в немного запачканный костюм в тонкую полоску, который был ему велик размера на два. Лицо под фуражкой чистое и бледное, каждая косточка, каждый мускул видны — от линии волос до длинного острого подбородка.

— Dokumente! — рявкнул он Гельброту, который вцепился в скрипичный футляр так, словно футляр был спасательным жилетом или младенцем, которого надо было отстоять любой ценой.

Кое-кто в публике удивился тому, что еврейский politzajt настойчиво обращается к членам труппы по-немецки. Но не Роза Смоленская. С того раннего субботнего утра, когда братья Кольманы из Кельнской колонии явились к дверям Зеленого дома, неся висевшего между ними господина Замстага, она всегда говорила с самым старшим и, наверное, самым трудным в Зеленом доме мальчиком только по-немецки. Она знала, что Замстаг потом выучился притворяться и по-польски, и на идише. Притворяться было верное слово. Точно так же он сейчас притворялся, что говорит с господином Гельбротом по-немецки. Его слова звучали в точности как напыщенные начальственные команды по-немецки, в которые он вставлял слова польские или из идиша — на таком языке говорили dygnitarzy, когда корчили из себя важных персон. Но Розу ему обмануть не удалось.

— Beruf? Oder hast du keine Arbeit?

— Ich bin Schauspieler.

— Was machst du dann hier — du shoifer — wenn du Schauspieler bist?

— Ich habe hier meine gute Arbeit!

— Hors mal oyf zum shraien, wir sind nischt afn di stsene![24]

Настройщик, округлив глаза, повис у Розы на локте.

— Замстаг, — прошептал он почти беззвучно. С высоты своего новообретенного положения Замстаг взирал на настройщика с улыбкой, похожей на мешок блестящих зубов.

— Samstag ist leider im Getto kein Ruhetag, — произнес он, вернул господину Гельброту документы и покинул двор фабрики, сопровождаемый своими людьми.

Зондеровцы, очевидно, решили не разгонять людей, хотя вполне могли и даже были обязаны это сделать. И не задержали бродячую труппу, а позволили телеге Байгльмана уехать. Так продолжалось потом долгие месяцы, и многим рабочим еще предстояло порадоваться badchonim, приезжавшим и прогонявшим муки голода двумя-тремя неблагозвучными скрипичными аккордами и знакомыми куплетами, которые можно было подпевать.

Настройщик сел, ссутулившись, на гору театрального реквизита и вдруг показался Розе очень маленьким:

«Подумать только!

Замстага — der shoite! — завербовали в зондер!»

И когда он потом напряг губы, намереваясь сочинить песенку об одном приютском мальчике, угодившем в politsajt’ы, в армию самого Гертлера, его тело и лицо дрогнули, у него не вышло ни звука. Настройщик сделает еще множество попыток, в разных тональностях и регистрах; но даже в цементно-серой тональности самого гетто — полой и пустой при любом резонансе — не нашлось подходящей мелодии.

~~~

Роза Смоленская изо всех сил пыталась узнать, что случилось с детьми из Зеленого дома. В секретариате на Дворской было несколько серых папок, к которым теоретически имела доступ только госпожа Волк, но в которые Роза иногда тайком заглядывала. Однажды госпожа Волк застала ее за этим занятием.

— Если я еще раз увижу, что вы суете нос в протоколы комитета по усыновлению, я лично прослежу за тем, чтобы вас депортировали, — сказала она.

Роза оправила юбку и вытянулась, руки по швам, взгляд в пол, как вытягивалась всякий раз во время выговоров начальства. «Нет, господин Румковский, я не подслушивала», — говорила она, когда председатель в Еленувеке запирался в кабинете с «непослушными» девочками; сейчас она тоже сказала: