перышек, а чем заняться еще, не знает. Не удавалось мне видеть самцов, уделяющих туалету специальное время. Похоже, что это делает за них в полете ветер. Ни разу не находил я их линных перьев. А один из самцов несколько дней летал с надломленным маховым пером, пока не догадался выдернуть его. Самки начинают линять, как только садятся на яйца.
Луни не гонщики и никогда не ловят летящую добычу. Чаще всего их можно видеть в поисковом, бреющем полете, когда они, почти не взмахивая крыльями, медленно плавают над травяными волнами, высматривая подходящую жертву. В безветрие полет лугового луня настолько медлен, что на небольшой дистанции с ним может состязаться нетренированный бегун. Любая другая птица при такой ничтожной скорости полета упадет, а лунь летит свободно и спокойно, готовый в любой миг схватить юркую полевку.
Особое настроение седым птицам создает свежий степной ветер, и даже семейные заботы не удерживают самцов от свободного полета и воздушных игр в одиночку. А в праздные дни после своего возвращения на родину они почти все время отдают выходу долго сдерживаемой удали. Едва утреннее солнце немного обогреет весеннюю степь, рождая над ней полупрозрачные облака, появляются в чистом воздухе луни. В струях тугого ветра птицы за шесть-семь витков набирают стометровую высоту и зигзагами пикируют вниз, негромко, как от восторга, вскрикивая: «кьек, ...кьее-кьек». На каждом повороте луни круто ложатся набок, а почти у самой земли останавливают свободное падение и снова уходят вверх, немного сваливая под ветер. Поднявшись до пухлого облака, они подхватываются вихрями и взлетают на них еще выше, и с теми же кликами снова несутся вниз, к тому месту, с которого начинали подъем. И вот что интересно: скорость пикирования огромна, но падение беззвучно.
С прилетом самок захватывающие дух высотные полеты самцов прекращаются, и воздушные игры становятся семейными. Видимо, у самки нет той отчаянной смелости, с которой носится самец, и пара несколько дней неторопливо летает над гнездовым участком, не поднимаясь высоко, не делая в воздухе никаких сложных фигур. Самка, летая рядом со своим избранником, сильно проигрывает в легкости и изяществе. Иногда птицы разлетаются, и самец может сделать несколько виражей с самкой соседа, а его самка в это время кружит с другим партнером. Пары от этого не распадаются. Круг-другой с соседом или соседкой по колонии никогда не вызывает видимого неудовольствия, и смена партнеров случается довольно часто.
У самок быстро пропадает желание к совместным полетам. Еще до того, как будет снесено первое яйцо, каждая большую часть времени проводит на гнезде. Кормить ее в это время не обременительно, и у самца почти весь день свободен для полетов. Но он не улетает далеко: все самые сложные, каскадные фигуры своего полета он выполняет только над гнездом, и зрителем вершины его искусства бывает только самка.
В штиль, в безветрие полет луня как-то не ладится. Чтобы набрать хорошую высоту, нужно долго махать крыльями: не так просто одолеть триста-четыреста метров подъема. Ветер же хотя и сносит самца немного в сторону, но поднимает его до самых облаков, и ему почти не приходится затрачивать собственных усилий. Падение или пикирование происходит с нарастанием скорости, наверное, метров до шестидесяти- семидесяти в секунду. С частым «ки-ки-ки...» птица неудержимо приближается к земле и вдруг на высоте человеческого роста, коротко вскрикнув, круто взмывает снова вверх, как бы намереваясь сделать мертвую петлю. Но вместо этого, не опрокидываясь спиной вниз, лунь совершает поворот вокруг оси на сто восемьдесят градусов, входит в новое короткое пике и замыкает малую петлю тем же маневром. Затем по инерции, едва не касаясь полуразвернутыми крыльями верхушек цветущих трав, делает еще петлю поменьше.
Такой номер повторяется еще раз, после чего лунь или уходит в высотный полет, или отправляется на охоту, или делает круг над гнездами соседей, словно проведывая их поутру. Это почему-то вызывает недовольство самцов, и они, вереща, по очереди отгоняют визитера, хотя через несколько минут сами поступят так же.
Не только во время насиживания, но и в первые дни жизни птенцов продолжают самцы эти полеты- игры, но вскоре забота о быстро растущих лунятах заслоняет все развлечения, и лунь-отец уже только охотится: в штиль, при любом ветре, в дождь и полуденный зной, на утренней заре и даже после заката. Лунь — птица долгого дня. А нередко бывает так, что его охотничьи угодья оказываются общими с болотной или ушастой совой. Ночным хищникам, у которых птенцы появляются раньше, чем у луговых луней, коротких майских и июньских ночей маловато для того, чтобы накормить изголодавшийся за день выводок, и они начинают охоту еще при солнце. Ушастая сова остерегается отлетать от деревьев, на которых свистят совята, а болотная, пренебрегая риском быть атакованной дневными птицами, смело отправляется в облет открытого пространства. И на закате, когда багровым огнем полыхает поле заколосившейся ржи, не видя друг друга, сближаются дневной и ночной пернатые мышеловы. Оба внимательно смотрят вниз, полет обоих беззвучен, но для совиного слуха взмахи крыльев луня, наверное, все-таки различимы, ибо на каком-то расстоянии от него она резко меняет направление и бросается на соседа. Лунь никогда не оказывает сопротивления, в драку не ввязывается и, словно понимая предупреждение как намек: хватит, мол, твоим весь день был, улетает.
В мышиные годы луговой лунь редко ловит и носит самке и детям ящериц, птенцов, кузнечиков и лягушек. Но когда становятся редкостью полевки и мыши, он несет к гнезду все, что удается найти за почти восемнадцать часов беспрерывной охоты. Он прекрасно запоминает место, где осталась возможная или верная добыча. Найдя гнездо полевого конька, жаворонка, просянки, лунь никогда не берет из него всех птенцов сразу, хотя мог бы зажать в лапе выводок вместе с гнездом. Он уносит одного, потом — другого, потом — третьего, пока не перетаскает всех. И каждый раз летит прямо к гнезду, не тратя ни минуты на повторный поиск. Удивительна способность луня отыскивать повторно гнездо жаворонка на однообразно- ровном клеверище, на поле пшеницы, где колосок к колоску, на желто-зеленом лугу, где ни кустика, ни прутика заметного. Всюду травинка к травинке, цветок к цветку, а лунь и за полтора километра направляется точно к тому месту, где лежат беспомощные птенцы. Куропаточьи, фазаньи, перепелиные и коростелиные выводки на месте не сидят, они постоянно на ногах, и лунь, поймав одного поршка, должен потом отыскивать остальных заново, но повторный поиск не приносит удачи, потому что напуганные родители уводят уцелевших куда-нибудь в надежное место.
Основная обязанность семейного самца — кормить семью, и справляется он с этой обязанностью превосходно. Самец кормит свою самку со дня ее прилета. Во время строительства гнезда, насиживания и опеки птенцов он начинает носить добычу через двадцать-тридцать минут после восхода солнца. Самую первую жертву съедает часто сам, потому что бывает так: у наседки еще нет аппетита, а может быть и свежесть раннего утра предостерегает ее, чтобы не оставляла яйца или птенцов, и она не взлетает на приглашение к завтраку. Сделав несколько виражей над гнездом, охотник улетает и, опустившись на открытом месте, стоит, положив добычу на землю, полчаса, час, потом снова летит к гнезду, вызывая самку нежным, негромким квохтаньем: «кек-кек-кек-керр». Если она отказывается и от второго приглашения, он улетает и в одиночестве съедает окоченевшего мышонка.
Обычно самец передает добычу самке на лету из лап в лапы. Позвав самку с гнезда, самец, как будто оробев, улетает от нее, но летит как-то нерешительно. Самка сильными взмахами крыльев догоняет его, и обе птицы едва не сталкиваются в воздухе, но, не уронив ни перышка, тут же разлетаются в стороны. Светлая птица облегченно, хоть и не тяжела была ноша, взмывает вверх, темная летит на утоптанную сурчину, на плешину от пастушеского костра или на тропинку, где, не мешкая, съедает приношение.
Самка узнает о приближении своего самца с добычей по его призывному квохтанью, не путая его с голосами соседей, несущих добычу к своим гнездам. Я довольно быстро стал узнавать по внешности самцов и самок из четырех пар, но ни разу не мог различить их по голосу. У меня было очень удачное место наблюдения: в центре колонии рос раскидистый куст черноклена. Под ним, как под зеленым шатром, можно было стоять во весь рост и оставаться невидимым и со стороны, и сверху, но сквозь просветы между листьями было видно все. Не раз на верхних ветках куста куковала кукушка, пели чечевица и славки, но никто из них не видел человека, который мог дотянуться до их хвостов рукой. Сначала я приходил сюда или затемно, или когда поблизости не было летающих луней, чтобы не поднимать напрасной тревоги. Но потом выяснилось, что можно приходить, когда угодно. Как только птицы теряли меня из виду, они быстро успокаивались: самки опускались на гнезда, самцы улетали на охоту или предавались играм. Прилетая с добычей, они спокойно квохтали, вызывая самок. Все квохтали как будто одинаково, но ни разу ни одна из
