на белой бересте довольно трудно. Не видно спрятанного в перо круто загнутого клювика, какая-то нептичья угловатая, двурогая голова, перьями покрыты ноги. Кроме того, у сплюшки нет присущей другим совам манеры наблюдать за кем-нибудь на свету, раскрывая во всю ширь яркие глаза.
Вечером же совка преображается. Стройная, подтянутая днем, она словно превращается в другую птицу, на которой становится чуть ли не вдвое больше пера. Голова делается больше и круглее, пропадают «рожки». Но и в таком облике у маленькой совушки нет ни сычиной угрюмости, ни глуповато-растерянного выражения ушастой совы: очень миловидная птица с вопросительно-добрым взглядом больших, ярких глаз. Французы называют сплюшку маленьким герцогом, а филина — большим. Но ни в ее внешности, ни в поведении нет ничего, пусть даже в миниатюре, от пугала, хотя пугать она умеет.
Даже при самой безрассудной отваге и самоотверженности маленькая птица, защищая гнездо, не рискнет вступить в единоборство с крупным врагом. Но есть у нее прием, которым удается отпугнуть даже того, кто намного сильнее. Двумя годами раньше в тех же песках у Северского Донца я наблюдал жизнь другой пары сплюшек, занявшей крепкое, с хорошей крышей сорочье гнездо на старом дереве лоха. Раз в неделю приходилось заглядывать в это гнездо, где лежали пять белых яиц, чтобы не упустить момента появления первого совенка. Уже в сумерках подошли мы к лоху, и я несильно подергал одну из нижних ветвей. Никто из гнезда не вылетел, значит, можно было в него заглянуть. Мой спутник осторожно, чтобы не зацепиться за колючки, полез вверх. Внезапно, когда его голова уже была на уровне гнезда, из него, бесшумно проскользнув между прутьями, выскочила сплюшка и повисла на ветке, держась за нее одной ногой, перед самым лицом. Она не шипела, не щелкала клювом, а молча, развернув оба крыла, огромной, темной бабочкой с ярко-желтыми глазами на спине, висела на просвечивающем навесе сорочьего гнезда- шара. Вторая ее нога была спрятана под крылом, готовая в любой миг нанести удар остро заточенными когтями. С минуту человек и птица были неподвижны, а потом он медленно-медленно присел и мягко спрыгнул на землю, а она, сделав широкий вираж, опустилась на соседний тополь, где тотчас раздался голос самца. Едва мы отошли в сторону, как совка быстренько вернулась в гнездо. Видимо, там или уже копошились совята, или вот-вот должен был вылупиться первый. Окажись на месте человека куница, неизвестно, убереглась бы она от совиных когтей.
Потом несколько вечеров подряд я приходил к этому гнезду. Его черный шар и силуэты сплюшек отчетливо были видны на фоне и звездного, и пасмурного неба. Или их обманывала моя неподвижность, или они не различали меня под густым лоховым шатром, но самец, посвистев в тополях, вскоре опускался с добычей на сухой сучок против входа. Наседка тут же выпархивала из гнезда, следовал быстрый, молчаливый «поцелуй», и она пряталась снова. Самец, отлетев на прежнее место, снова начинал тюкать, перекликаясь с кем-то из соседей. Настроившись на ритм этого тюканья, легко было угадывать момент его прилета с кормом к гнезду: как только пауза удлинялась, значит добыча была поймана, и через несколько секунд на веточке снова «целовались» совки.
Все совы передают принесенную к гнезду добычу из клюва в клюв. Поэтому позы птиц в момент передачи выглядят так, будто они в темноте решились на робкий, в одно прикосновение, поцелуй, после которого, словно в смущении, тут же разлетаются в стороны. Ловил самец кузнечиков, ночных бабочек, полевых сверчков и сверчков-трубачиков, богомолов. Не попадались ему лишь те, кто сидел неподвижно и молча, не выдавая себя даже движением усиков.
Стоя рядом с гнездом сплюшек, даже в тишине степной ночи я не мог уловить никаких звуков их полета. Затаив дыхание, можно было слышать, как трепещут крылышки ночных бабочек, слетавшихся к душистым цветкам лоха, как вздрагивает ветка, когда на нее опускается птица с добычей, но сама совка казалась бесплотной тенью. Для нашего слуха ее полет не бесшумен, а абсолютно беззвучен. Еще большее впечатление это беззвучие производит днем, на свету. Можно почувствовать дуновение воздуха на лице от взмаха мягких крыльев, но покажется, будто на мгновение отказал собственный слух. И только покачивание ветки может подтвердить, что секунду назад тут стояла живая зорька.
Чтобы выкормить выводок, сплюшкам нужнее добычливое место, нежели гнездовый комфорт. Поэтому занимают они на кустах и деревьях сорочьи постройки любой сохранности, лучше, конечно, с крышей, скворечники, пусть покосившиеся, с трещинами и щелями, норы, выдолбленные сизоворонками в меловых обрывах, дыры в саманных стенах пастушеских мазанок и, конечно, дупла по росту, с мягкой трухой на дне. Такие дупла служат совкам долго, но зато и претендентов на них больше: еще до прилета сплюшек такое жилье может быть занято скворцами, удодами, воробьями.
Сплюшка легко уживается рядом с человеком — в сараях, хлевах, на чердаках, в иных постройках, не выдавая своего присутствия ни единым звуком. И только когда совята станут слетками, родители могут в один из июльских вечеров привести весь выводок на крыльцо дома и кормить там легкой добычей, которая в эту пору живой метелью вьется около фонарей. Один самец регулярно проводил дни в маленькой будке, где стоял мотор, с утра до вечера качавший воду на огороды. Машинист по два-три раза в час заходил под навес, не подозревая, что ближе, чем на вытянутую руку от его головы, сидит маленькая сова, не обращая внимания на пыхтящую машину.
Сплюшка света как будто не боится, но засветло никогда не охотится. Домовый сыч, ушастая и болотная совы, чтобы успеть накормить выводок, вылетают на охоту при солнце: коротки им летние ночи. Проголодавшиеся за долгий день птенцы сплюшки теряют терпение чуть ли не за час до заката. И тогда из гнезда или дупла слышится какое-то неясное бормотание.
У совки, которая жила в дупле старой ветлы, был только один совенок. Если удавалось, не шурша травой, подобраться к дереву так, чтобы этого не заподозрила самка, можно было услышать частое, примерно раз в секунду, отчетливое «чав, чав, чав, чав...». Совенок мог прочавкать так час и больше, пока не получал первую порцию. Кормить его родители начинали только в сумерках. Стоя на краю дупла, он тянулся к подлетавшей птице и получал кузнечика за кузнечиком. В момент передачи оба непременно закрывали глаза. Иногда совка приносила мышь. Тогда она и совенок прятались в дупле, и там мать оделяла птенца кусочками мяса. Сам он с такой добычей справиться не мог. Примерно через час-полтора совенок был сыт, и тогда родители охотились для себя и лишь изредка что-то отдавали и ему.
Когда, пропустив одну ночь наблюдений, я приехал снова к дуплу, оно уже пустовало. Пришло, наверное, время учить совенка, делать из него охотника, а может быть, и вести его с собой на зимовку, чтобы запомнил он нужный путь. Так или иначе, но голосов сплюшек около ветлы не было слышно ни ночами, ни на зорях.
Призраки песчаной пустоши
Горячее степное лето с бездождьем и суховеями дошагало до своей вершины. Солнце с утра превращало песчаное левобережье Хопра в настоящее пекло. Никли и сохли травы на открытых местах, и лишь душистый чабрец все пышнее расцветал сиренево-розовым цветом, да висел медовый дух над густыми зарослями качима перекати-поля. Днем не было слышно в белесоватом небе ни щурок, ни жаворонков, и лишь изредка безмолвие сморенной зноем равнины оживляли голоса полевых коньков. Множество переплетающихся цепочек и строчек разных следов и следочков на пыли в песке говорили о том, что живого вокруг много, но прячется оно от дневного зноя, где может.
И вот наконец из-за хоперских крутояров медленно и грозно начала выползать чудовищная туча. Разбухая, как гигантский взрыв, она заняла полнеба и вдруг выбросила из своей многокилометровой утробы такой водопад, что на укатанных дорогах между невысокими дюнами в несколько минут разлились озерца. Лишь под вечер очистилось небо и, блеснув первой звездой, стала раздвигаться полоска догоревшей зари, отражаясь, как в темных зеркалах, во всех дорожных лужах. В одной из них четко вырисовалась перевернутая фигурка стройной, длинноногой птицы, наклонившейся к воде. Постояв немного, птица унеслась в темноту подступившей ночи, мелькая зигзагами белых полос на крыльях. И, смешиваясь с печальным тюканьем проснувшихся сплюшек, в ту же сторону унеслось протяжное и какое-то всхлипывающее стенание — крик степного кулика авдотки.
До утра метался в темноте голос невидимой и странной птицы, то словно просящий о помощи, то
