Марина Цветаева. Неправильная любовь

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти
— Нечитанным стихам! —

Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.

Она умолкла, опустила голову. Послышались хлопки, затем загремели дружно, многие аплодировали стоя.

Марина не улыбалась, не кланялась. Стояла, дивно печальная, прозревшая судьбу своих стихов, загадочная, как оракул. Откуда это в 22 года? Не заносчивость, не заклинание, не похвальба — правда. Марина сказала правду о своих будущих стихах — дар прозренья редко подводил ее.

Она стояла, задумавшись, перебирая в памяти любимые стихи. В зале захлопали громче, стали выкрикивать: «Еще меня любите!», «Марина, прочтите про колокол в селе!». Эти стихи Сергей любил особо. Марина начинала читать, словно вспоминая слова, словно только для него они сейчас родились:

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.

Овации, настоящие овации, и толпа у сцены. Девчонки плакали, у парней горели глаза. В тот миг в Марину были влюблены все! А она — единственная, живая, настоящая, такая искренняя и такая прекрасная — принадлежала ему — своему рыцарю!

Подавая жене пальто, Сергей тронул губами ее теплую шею у воротника. Жест не друга — любовника. В зеркале она увидела мельком глаза, так похожие на Сережины, будто изображение раздвоилось. Только застывшая в глубине боль почти физически ударила в Маринины виски. Она сжала голову и зажмурилась, чтобы слезы не пролились…

Вечером, собравшись на Борисоглебском у Цветаевой и Эфрона, друзья обсуждали впечатление. Присутствовал профессор студии курсов драмы, отличавшийся пониманием современных веяний. Замшевая рыжая блуза, большой черный шелковый бант под дряблым подбородком, серо-седые, падающие на плечи волосы. Все уже выпили за успех вечера, но не решались тронуть глянцевую кулебяку.

— Вы кушайте, Евгений Владимирович! — молоденькая актриса с драматического курса положила на тарелку педагогу кусочек заливного. — Ведь все с утра голодные! Так волновались!

— Да я, честно говоря, о еде и не вспомнил! Забыл о голоде! Поражен был! Вы же понимаете — наша актерская школа все еще находится под большим влиянием классических канонов. И даже, так сказать — МХАТовская натуральность весьма, что ни говори, актерствующая. — Он живо проглотил кусочек красной рыбы, очевидно, не почувствовав вкуса, и продолжил:

— Марина Ивановна совершенно индивидуальна! Манера чтения — совсем нам незнакомая и непохожая на то, как учим читать поэзию мы! Такая неожиданная простота и скромность! Милая Марина Ивановна! Вы открыли новые пути! — поднявшись, профессор поцеловал руку Марины. — Самое удивительное — непривычная слитность интонации вашего голоса с тем, о чем вы говорите! Словно стихи рождались непосредственно в эту минуту! Вы же ду-ма-ли! И выдавали результат. Вы сочиняли у нас на глазах!

— Несомненно, все вместе — поэтесса, ее внешность и, главное, стихи, производят сильное впечатление. Но вот насчет исполнения хотелось бы поспорить, — вступил в дискуссию руководитель актерского курса. — Так читать можно лишь дома, для узкого круга близких… Зал не поймет! Заскучает зал! Где чувства? Где эмоции? Дайте мне эмоции! Дайте мне выразительность!

…Спор о манере чтения стихов Цветаевой долго не утихал. Тем более, что были в ее дальнейшей жизни моменты, изменившие стиль письма и, соответственно, чтения. Другими стали ритмы, эмоциональный накал, образы. Часто, дабы сбить патетику особо напряженных моментов, Цветаева использовала интонацию легкой иронии, удивлявшей многих слушателей. Вроде бы, речь идет о трагическом, а вот она стоит, рассказывает и лукаво улыбается. В манере чтения стихов Цветаевой никогда не было обычного авторского «выпевания» фразы, не было и тени патетики.

В те дни, где бы ни читала Цветаева, она видела, вернее, ощущала на себе взгляд особых глаз — обведенных лиловыми тенями, жарких, демонически прекрасных. Врубелевский «Демон поверженный»,