— Как раз на Пасху, 2 марта писаны. А вот еще, простенькое, но от души:
— Это мама написала, когда Царь Николай Второй отрекся от государства. Отрекаться — стыдно! — Аля смотрела хмуро, рисуя на альбомном листе синие знамена, отлично понимая, что красные — это вероломство, убившее двуглавого орла. Марина не знала, что те же чувства испытывал смотревший в эти дни на революционные толпы писатель Иван Бунин. Лица марширующих под знаменами казались ему серой, мертвой, смердящей массой. Он уже предвидел деятельный захват власти большевиками, угадал в ней удаль лихого бандитизма и безнаказанного грабежа.
13 апреля 1917 года у Марины родилась вторая дочь. Роды проходили трудно и долго. Едва переведя дух, смахнув прилипшую ко лбу потную челку, белыми губами переспросила доктора:
— Девочка?! Вы уверены? Странно… — И отвернула голову к стене, ничем больше не интересуясь.
Девочку Марина назвала Ирой, препоручила няне и до года ни одной строчкой о ней не вспоминала. Ни записи, ни слова, сплошное разочарование, обида. К тому же скоро выяснилось, что девочка родилась слабенькой. С ней надо было много возиться, все время кормить. Да и похвастаться перед знакомыми нечем. Очевидно то, о чем стараются упоминать как можно деликатней — Марина не сумела полюбить девочку. Материнского тепла, женского инстинкта в ней и раньше было немного. Но Аля восхищала способностями, и Сергей был рядом, и няни, и благополучие — все вместе складывалось в большое, благоуханное, как ветка тогдашней крымской акации, счастье. Ирина же воспринималась как насмешка судьбы, каверзная помеха Марининой, и без того ставшей нелегкой, жизни. Слыша бесконечное нытье ребенка, Марина злилась: весь этот сюжет с неудачным материнством, словно вышедший из какого-то мрачного романа Эмиля Золя, не мог иметь отношения к ее жизни.
Дальше — хуже. В мае скоропостижно скончался в Москве второй муж сестры Аси — Маврикий Александрович Минц. Ася, только что уехавшая со своими мальчиками в Крым, примчалась обратно, но не успела даже на похороны. Она вернулась в Коктебель к детям, к Пра и Максу, но через два месяца случилось несчастье. В Коктебеле умер от дизентерии ее младший сын — годовалый Алеша. Сплошные слезы и похороны.
В Москве же с каждым днем ощущалось наступление разрухи и всяческих напастей — то эпидемии, то грабежи, то погромы. С продуктами все хуже, дрова кончаются, крыша течет, хозяин, следивший за починкой дома, говорят, бежал к брату в Грецию. А с ним исчез и ковер с лестницы, бронзовый звонок, да и сами резные двери на улицу. Прислуга разбежалась по своим деревням, где, вроде, пока было сытнее. На Цветаеву, долго после рождения дочери болевшую, наваливались реальные житейские заботы, необходимость думать о детях, муже, будущем семьи. Из прислуги осталась одна Глаша. Помогала вести хозяйство сестра Сергея Лиля. Одна радость — Сергей с августа перевелся служить в Москву. Зачислен в 56-й пехотный запасной полк, обучает строевой службе солдат. Домой приходит еле живой. Лицо прозрачное, кажется, вот-вот растает.
— Сережа, дорогой мой, вы убиваете себя. Надо что-то делать. Кого-то просить помочь с медкомиссией! Высокие идеалы, подвиг — это для вас важнее, я понимаю. А оставить жену с двумя детьми на руках можно? — Марина злилась на всех, а больше всего на Ирину, вывозившуюся в грязных пеленках и никак не дававшую себя помыть.
— Тяжелое сейчас время… — Сергей слонялся по комнате, перекладывая с места на место какие-то тряпки. В быту он был человеком беспомощным совершенно. Только Марина могла не замечать этого, так как сама скользила над поверхностью быта, от рождения полагая, что для обслуживания хозяйственных проблем есть специальные люди.
— Я надеялся, что окажусь сильнее. Оплошал. Страшно подумать, что будет дальше. Уже сейчас — сравнительно в хороших условиях — от одного обучения солдат устаю до тошноты и головокружения.
— Совершенно ясно — есть только один выход: нужно просить, чтобы вас направили в легкую артиллерию! — Марина, наконец, справилась с Ирой, туго завернула закатывавшуюся криком девочку в одеяльце.
— Как вы не понимаете! Не могу я, это нечестно, — старался он перекричать ребенка. — Легкая — слишком безопасно. Если артиллерия, тогда уж тяжелая. Господи! Как она жалобно верещит!
Марина передала на руки мужу кричавшую Иру. Сергея качнуло, он сел, неловко ухватив ребенка.
— И этот человек говорит о тяжелой артиллерии! Богатырь! Я умоляю вас хотя бы взять отпуск и поехать к Волошиным. Вам необходима передышка: отдых, тепло, солнце, белый хлеб. В Москве голодно, упорно говорят, что к зиме наступят настоящий голод и холод. Нам всем надо скорее уезжать на юг — здесь не выживем! — Марина дала ребенку соску, и крик умолк. Сразу стало тихо. — Сережа, мне страшно…
Шла война, революция, страна разваливалась на глазах. Цветаева надеялась переждать в Крыму московскую смуту. В первых числах октября она приехала в Крым одна, чтобы разведать обстановку и вернуться в Москву за семьей. Дети остались с сестрой Сергея. В Крыму ситуация оказалась действительно не столь угрожающей. Хотя сахар и керосин давно выдавали по карточкам, но были солнце, море, белый хлеб, виноград. А главное — здесь были Ася и Макс с Пра — близкие и нужные ей люди. Марина выехала из Феодосии домой в последний день октября. О том, что происходило в эти дни в столицах, она не знала.
Марина увозила с собой пугающие впечатления от революционных событий в Крыму, происходивших под лозунгом восславленных Максом свобод. Революционные солдаты громили винные склады. Это была буйная, безудержная толпа, подогретая жаждой грабежа и безнаказанностью. Красные реки старого вина алели кровью на мостовой и в сточных канавах.
