Марина не шелохнулась. Тихо проговорила:
— Я знала, что причиню боль. Мне самой больно.
— Мое решение окончательно — нам надо разъехаться. Я вижу, как вы несчастливы. Поверьте, я тоже весь изломан. Давайте не будем мучить Друг друга. Прошу вас, поставим точку. — Сергей ушел, и в комнате стало тихо. Только Зеленая муха неистово билась в низенькое мутное окно.
Марина потемнела и окаменела. Потом взяла чемодан и побросала несколько каких-то одежек. Молча, двигаясь с сомнамбулической отрешенностью, ушла из дома, не закрыв дверь. Сергей даже не вышел, словно растворился в своей комнатенке. Он не знал, сколько времени пролежал, уткнувшись лбом в стену. В доме было темно, когда раздался голос соседки:
— И двери у вас отворены, и дома, что ль, никого нет?
— Я спал, извините. — Вышел к женщине Сергей.
— Я вот чего пришла: вы, Сергей Яковлевич, отдохните пока. Пусть Марина Ивановна у меня поживет. Пришла — лица на ней нет, словно заблудилась. Жизнь прожить — не поле перейти. — Женщина покосилась на стул, но приглашения присесть не получила. А так хотелось изложить этому симпатичному господину Эфрону происшествие поподробнее, как прибежала Марина Ивановна, как винилась в том, что не верна мужу… Пришлось ограничиться наставлением;
— Главное — надо успокоиться. В руках себя держать. Да двери-то заприте, комнаты совсем застудите.
Вскоре Сергею стало известно, что все Маринины пражские знакомые в курсе ее романа с Родзиевичем. Подруги обсуждали захватывающие душу подробности ее переживаний. Ведь то, что для Сергея трагедия, — для Марины всего лишь — сюжет для стихов.
Сергей ошибался — на этот раз Марина погибала от самой настоящей любви. Растеряв способность хитрить, душа гордыню, с кровью, с мясом вырывала из себя лучшие в ее жизни стихи.
Две недели Марина была в безумии. То возвращалась, то снова уходила: рвалась от одного к другому. И каждый знал, что с ним она несчастлива, и выхода из ситуации нет.
Родзиевич вышел с Сергеем после занятий в университетский сквер. Молча показал на давку. Сели, закурили.
Родзиевич легко начал разговор, словно давно был готов к нему.
— Сергей, не мучайся, я понимаю, ты хочешь поговорить о Марине.
— Да, у меня много вопросов… Почему ты… Я считал тебя другом…
— Мне казалось, ты привык к ее увлечениям и принимаешь все, как есть. Ты так легко отпускал жену на прогулки со мной, словно благословлял нас.
— Какая пошлость! — схватившись за голову, он раскачивался от пронзившей боли. — Я не знал, не знал, что гублю и себя и ее. Она полюбила со всей глубиной! Она хочет стать твоей женой, но не бросает меня только из жалости, из многолетней привязанности и полудетских клятв в вечной верности… Я отпустил ее». И..; не имею к тебе, Константин, никаких претензий.
— Но… — Родзиевич усмехнулся. — Но я не могу жениться! Не имею права взять ответственность за семью. Подумай сам, что я могу дать женщине? Угол в Слободарне и жалкое пособие? Нет, Сергей, я не могу предложить Марине Ивановне стать моей женой. Извини, раз уж говорим откровенно… Характер Марины вообще тяготит меня. Она относится ко всему слишком серьезно, — Константин встал и направился к фонтанчику с питьевой водой. Сделал несколько глотков, вытер платком подбородок. — У меня другой характер… Понимаешь… Легче, легче…
— А что же мне делать? Объясни! Я — одна сплошная боль. Ничего не хочу, не хочу жить во лжи. Не могу порвать с ней — она грозит умереть…
— Уфф, наломали мы дров… — Родзиевич снова сел рядом, закурил, хмуря брови. Наконец решился:
— Полагаю, мне надо более решительно расстаться с Мариной. — Он посмотрел сквозь дым на суетящихся у ног голубей. — Прости, Сергей, но я не был инициатором этой связи. Все вышло само собой.
Вернувшись из университета, Сергей застал жену дома. Похудевшая, с ввалившимися глазами, в какой-то растерянности она перебирала в сундуке вещи.
— Спицы… Я пришла за спицами… Ты не видел?
Сергей отвернулся к окну и сделал вид, что читает книгу, решив не отвечать. Последние дни она срывала на нем накапливающееся нервное напряжение: упреки, обиды — все обрушивалось лавиной. Он напрягся и поднял плечи, словно ожидая удара. Услышал бурные рыдания. Марина рванулась к нему, обняла, прижалась к спине:
— Золотой, родной, единственный! — я не могу так жить. Я не хочу так жить. Я не могу уйти от вас. Одно сознание, что вы где-то в одиночестве, не дает мне ни минуты не только счастья, но простого покоя. Но и с вами нет покоя — я мучаю вас, потому что постоянно думаю о нем.
— Так иди к нему! Ты свободна! — почти выкрикнул Сергей и швырнул томик Маркса об пол.
Она ушла, Сергей с трудом сдержался» чтобы не остановить ее. Считал шаги на лестнице. Каждый отдавался у него в груди, словно кто-то вбивал в нее гвоздь.
За окнами кафе моросил дождь, стекая по стеклу печальными струйками. Любовники сидели над двумя чашками остывшего кофе. Крошечный круглый столик разделял их. Родзиевич стал еще молчаливей и все реже старался оставался с Мариной наедине. Видимо, час Эроса миновал. Марина не замечала этого. Ева не живет трагедиями. Притягательность Евы — в победоносном цветении плоти. Даже трижды красавица и великий Поэт — не желанна в разрухе. Откуда Марине — бесхитростной Психее, пренебрегающей плотью, было знать это?
— Поймите же, пока он не знал про нас, я не была виновата. Но теперь он ранен, он страдает — и я тому причина. Зачем он выпытывал у меня? Человек имеет право на личную тайну. Я должна прийти в себя и решиться… Но чтобы жить, мне нельзя приходить в себя. Там, за пределами страсти пусто. Там нет для меня жизни. Я не должна жить… — глаза смотрели куда-то в пространство, слова вырывались почти бессвязно, как у бредившего. Рука Родзиевича легла на ее подрагивающую руку. Спокойные глаза пристально вгляделись в ее испуганные:
— Марина, примите совет друга. Вернитесь домой. Уже две недели вы не живете дома, да и со мной — не житье. Я не способен сейчас строить семью. Сергей — редкий человек. Всю жизнь он посвятил вам. И готов посвятить до остатка дней. Мы были… счастливы. И… довольно. Кажется, устали мы все трое.
«Я не понимаю, что делать, — писал Сергей Максу, — тягостное «одиночество вдвоем». Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы присутствуя отсутствовать. Но сегодня — сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что от всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство. Все вокруг меня отравлено. Нет ни одного сильного желания — сплошная боль. Свалившаяся на мою голову потеря тем страшнее, что последние годы мои я жил больше всего Мариной. Марина сделалась такой неотъемлемой частью меня, что сейчас я испытываю чувство такой опустошенности, такой внутренней продранности, что пытаюсь жить с зажмуренными глазами. Не чувствовать себя — основное мое желание».
К письму приписка: «Я начал писать месяц назад и все это время не решался послать тебе. Теперь, вроде, все как-то наладилось. Мы живем вместе и соблюдаем видимость семьи».
Родзиевич старался завершить отношения с Мариной. Конечно же, эта любовная история была вовсе не из жанра предпочитаемых им легких флиртов. 12 декабря 1923 Марина записала: «Конец моей жизни, хочу умереть в Праге, чтобы меня сожгли».
Марина живет дома. Много, пишет. Всем говорит, что пожертвовала собой из-за невозможности бросить Сергея. Вся правда об этом самом сильном романе в жизни Марины рассказана ею в «Поэме Горы» и «Поэме Конца», признанных лучшими стихами в любовной лирике.
«Поэма Горы» — о невозможности любви. Гора, на которой развиваются события, — Петршин холм в Праге — любимое место прогулок Цветаевой и Родзиевича, их «дом» — не только место действия, но и герой — символ высоких чувств «верх земли и низ неба».
