буржуазными авторами при создании ими работ о кронштадтском мятеже (некоторым исключением является, пожалуй, только монография А. С. Пухова [51]). Совсем не привлекаются материалы советской периодической печати 1921 г. Это вполне понятно — фактический материал, приводимый в нашей историографии, разрушил бы все концепции «советологов» и «кремленологов». Любопытно также, что буржуазные историки слабо используют даже такой сравнительно легко доступный им материал, как белоэмигрантская пресса. Эта скудость источников объясняется просто: перед нами не исторические, а прежде всего пропагандистские сочинения, проникнутые вполне определенной идеологической задачей.
Типичным примером такого рода пропагандистских писаний является книга осевшего в США эмигранта Е. Петрова-Скитальца «Кронштадтский тезис для свободного русского правительства». В этом сочинении нет даже попытки придать работе видимость «объективного исследования», как это часто бывает у буржуазных историков. Автор открыто воспевает «демократический» и «бескровный» характер «народного восстания» на острове Котлин, но более всего занят прогнозами: по его мнению, новая «антикоммунистическая революция» в нашей стране станет осуществлением программы кронштадтских мятежников. [52]
Имеются, однако, и более серьезные попытки исследовать историю ликвидации кронштадтского мятежа. Наиболее «солидными» работами такого типа являются книги О. Анвайлера и П. Авриха. Оба они, несмотря на четкую антисоветскую заданность своих книг, признают, например (вслед за советскими исследователями), что к 1921 г. социальный состав балтийских моряков сильно изменился за время гражданской войны за счет крестьянских элементов. [53]
Однако эти крупицы объективности очень нечасты в работах буржуазных авторов. Тот или иной фактический материал служит здесь лишь для подтверждения идеологических тезисов предвзято антисоветского характера. Е. Поллак квалифицирует мятеж в Кронштадте как «первое вооруженное восстание против Советов» и скорбит о его неудаче. Прозрачно намекая на настоящее, он представляет мятежное выступление деклассированных «клешников» как неизбежный, по его мнению, конфликт между «коммунистическим правительством» и «революционными массами». Д. Катков, закрывая глаза на очевидное, толкует идеологию мятежников как «самобытное» явление, отрицая всякую связь их лозунгов с мелкобуржуазными взглядами и теориями. Он стремится выдать перепевы эсеро-меньшевистских и анархистских идей кронштадтцев за выражение истинного настроения трудящегося населения России в 1921 г. Р. Даниельс говорит о борьбе «масс» в Кронштадта против «бюрократии» и «насильственного строя» и при этом проводит параллели в современность. П. Ав~ рих, играя в «объективность», не отрицает, как другие его коллеги, попыток мятежников установить связи с заграницей (а русской белоэмиграции — с мятежниками). Однако относится к «восставшим» с полной симпатией и, подобно другим буржуазным авторам, сожалеет об их быстром падении под ударами Красной Армии.
Даже «юбилей» кронштадтского мятежа был по-своему отмечен в буржуазной печати. В известном британском журнале «Социалистический лидер» некий П. Е. Нэвилл рекомендовал советскому народу брать пример с «доблестных повстанцев» 1921 г. и восстать против «диктатуры коммунистов» во имя «свободы». [54] Как видно, ажиотаж вокруг неудачного мятежа на острове Котлин не затихает в буржуазных изданиях.
Названные работы, повторяем, имеют очень мало общего с серьезными историческими исследованиями. Их цель — дать «научное» подспорье «советологам» в их идеологической борьбе против СССР в современных условиях. Не располагая фактическим материалом, они либо искажают данные и выводы советских авторов, толкуя их весьма вольно, либо вообще отрицают бесспорно доказанные положения.
Тема кронштадтского мятежа делается модной среди «советологов». Здесь они пытаются «обосновывать» тезис о якобы «неизбежности» острых столкновений народных масс с социалистическим государством.
Вот почему научная разработка причин и закономерного краха кронштадтского мятежа представляется тем более важной и актуальной для советской историографии.
Положение в Петрограде к весне 1921 г
В течение трех лет, прошедших со времени Великого Октября, Советское государство провело целый ряд политических и экономических преобразований, коренным образом изменивших социальное положение трудящихся страны. После разгрома внешней и внутренней контрреволюции партия приступила к мирному строительству и проведению в жизнь социалистических преобразований в народном хозяйстве. Переход к мирному строительству проходил в сложных условиях, вызванных экономической разрухой шести лет империалистической и гражданской войн.
Резко сократилась численность рабочего класса — социальной основы пролетарской диктатуры. Если в 1913 г. во всех отраслях промышленности России насчитывалось 2536,4 тыс. рабочих, то в 1920 г. их число уменьшилось до 1222,8 тыс., т. е. составило только 47 % довоенной численности. [55] Во многих ключевых отраслях промышленности уменьшение числа рабочих было еще сильнее: в горной и металлургической промышленности — 15 %, в текстильной и швейной — 28, в химической — 37, в металлообрабатывающей — 43 %. Однако экономические трудности усугублялись также значительным ухудшением организации производства, что вызывалось саботажем прежних хозяев и части технической интеллигенции, а также недостаточной подготовкой новых хозяйственных кадров. По данным С. Г. Струмилина, «в промышленности валовая выработка рабочего упала… в 1920 г. до 26 % довоенной нормы…» [56]
Все это приводило к резкому падению промышленного производства как в абсолютном, так и в относительном выражении. Так, например, в 1920 г. было произведено по сравнению с 1913 г.: чугуна — 2,8 %, стали — 4,6 %. [57] Таковым оказалось положение в металлургии — основе современной индустрии. Промышленное производство в какой-то мере питалось старыми запасами и резервами, но это, разумеется, не могло оказать решающего влияния на экономический процесс.
Квалифицированные рабочие из голодающих городов массами устремлялись в деревню, где они и их семьи могли хоть как-то обеспечить себя продуктами первой необходимости. В 1916 г. в России количество городских жителей составляло 21 608,7 тыс. человек, а в 1920 г. — только 12 881,6 тыс. (т. е. 40,4 %); еще сильнее экономические трудности затронули города Центрально-промышленного района: за указанный период городское население здесь сократилось почти наполовину — на 44,9 %. [58] Распыление рабочего класса принимало угрожающие формы и представляло собой большую социальную опасность для молодого Советского государства. Политические последствия этого явления действительно проявились в тревожную весну 1921 г.
Хозяйственная разруха в промышленности дополнялась (и усугублялась) расстройством транспорта. В особенно тяжелом положении оказался железнодорожный транспорт — этот основной вид внутренних коммуникаций Советской России. Военные действия обычно велись вдоль железных дорог, особенно ожесточенные бои шли вокруг узловых станций, в результате железно-дорожное хозяйство оказалось сильно разрушенным. Особенно пострадал подвижной состав — вагоны и паровозы. Общая картина положения на транспорте представлялась в следующем виде: [59]
В конце 1920 г. к руководству транспортом пришел Л. Троцкий. Его администрирование, авантюризм, пренебрежение к массам еще более ухудшили положение на железных дорогах. Троцким был издан грозный приказ № 1042, по которому рабочие-транспортники были милитаризированы, роль профсоюзов практически сведена к нулю и т. д. Троцкий клялся на VIII Всероссийском съезде Советов (декабрь 1920 г.), что надвигающаяся зима «не грозит нам гибелью, не грозит нам полным параличом, которого мы могли бы ожидать в середине зимы». [60]
Однако эти заверения не сбылись. Попытка казарменного командования рабочим классом,
