раз в жизни. Какая гадость эта водка! Я чуть не поперхнулся. С трудом подавил кашель. Гардемарин С. заметил это, быстро налил мне в оловянную кружку холодного морса. Хороший он товарищ. Я выпил залпом, неприятное ощущение прошло.
Было провозглашено еще несколько тостов, командир, старший офицер, флагмех дивизии, прибывший вместе с адмиралом. Я уже больше ничего не пил, только поднимал стаканчик вместе со всеми. Он был полон, но не доверху, так наливают опытные вестовые в кают-компаниях, старшие объясняли, в море наливать по полной нельзя, можно пролить, а это плохая примета. Почему-то я очень волновался, почти ничего не ел, хотя старался этого не показывать.
Обед шел, в общем, почти так же, как обычно, когда в кают-компании собираются все свободные от вахты офицеры. Длился он не более часа. Я сидел в дальнем конце стола и разговоров адмирала со старшими офицерами не слышал. Подали мороженое. Через несколько минут адмирал поднялся. Все тотчас тоже встали. Адмирал поблагодарил старшего офицера крейсера за обед, велел позвать повара. Тот подлетел буквально через минуту, сильно запыхавшийся, очевидно, прыгал вверх из камбуза через три ступеньки. Адмирал поблагодарил его, а потом и вестовых. Говорили потом, что такого не слыхивали. Я сам видел, как у вестовых глаза горели от восторга. Затем адмирал, сопровождаемый командиром, двинулся к двери. Мы, гардемарины, застыли. И вдруг командир обратился к начальнику нашей практики кавторангу Новикову: «Благоволите тотчас послать гардемарина Макарова в адмиральскую каюту».
Я посмотрел на кавторанга в совершенном расстройстве. Он ободряюще сказал: «Не волнуйтесь, адмирал — сослуживец вашего отца, он, видимо, хочет о чем-то поговорить с вами». Я тут же пошел на ют, где под самым кормовым флагом адмиральская каюта, ни разу мне здесь не приходилось даже близко проходить. Помню, у самой двери я оправил форменку и ремень, потом постучал. Раздалось «войдите», и я открыл дверь. Адмирал, к моему удивлению, в каюте оказался один, даже его флаг-капитан отсутствовал.
Непринужденно улыбаясь, он поднялся, сделал шаг мне навстречу. Подал руку, предложил сесть, указав на кресло около стола. Сам опустился в кресло напротив, как равный. Задал мне несколько пустяковых вопросов о Морском корпусе и его воспитателях (я знал, что он его окончил тридцать лет назад). Потом вспомнил какие-то смешные мелочи из своей гардемаринской жизни.
Взял со стола коробку с сигарами, любезно протянул мне, никак не отнесся к моему отказу, не спеша выбрал сигару, раскурил ее, тоже не торопясь. Возникла естественная пауза. Потом он откинулся на спинку кресла, затянулся раз, потом другой и начал говорить, перейдя на «ты». Я слушал, не сделав ни единого движения. Говорил он негромко, в тоне совершенно светской беседы. Вот его речь от слова до слова:
«Вадим, ты, конечно, слышал, что я был верным сподвижником твоего отца. Мы с ним начали служить еще на Средиземном море, а закончили в Артуре, это ты тоже знаешь. Отец твой был выдающийся русский моряк и флотоводец, это еще при его жизни все понимали. Представь себе, хоть это нелегко сделать, что отец был еще и великим государственным деятелем России. Да, да. Это понимали немногие из его друзей, но хорошо понимали зато все враги России. Учти, у нас их много, а самые опасные, которые сидят в Петербурге. Они-то и погубили твоего отца в конце концов. Они, а не адмирал Того с его минерами. Не говори об этом лишнего, но запомни крепко».
(Николай Оттович говорил очень спокойно и ровно, однако сигара у него почему-то погасла, он повертел ее пальцами, хотел, видимо, зажечь вновь, но бросил в пепельницу и раскурил другую).
«Я рад, мы все, сослуживцы и ученики адмирала, рады, что его единственный сын и наследник идет по стопам отца. Я ведь за тобой слежу издали, с марса, так сказать (он широко улыбнулся). Я тобой доволен, отзывы о твоей службе хорошие (тут я позволил себе поклониться). Молодец. И знаешь, чем силен был твой отец? Храбростью, самоотверженностью? Ну, русского моряка этим не удивишь, мы флага не спускаем. Подлец Небогатов подвел нас в Цусиме, так и сидит в крепости, государь сохранил ему жизнь, а жаль, будь моя воля, приказал бы тотчас повесить его на рее (адмирал стукнул левым кулаком о стол, очень сильно и звонко). Думаешь, отец был талантлив, в этом дело? Да русский народ вообще невероятно талантлив, оглянись лишь вокруг. Так вот, главное, что Степан Осипович, царство ему небесное, имел упорство в достижении цели. Запомни же на всю жизнь (адмирал повторил по слогам): упорство в достижении цели. Вот главное, вот в чем ты обязан подражать отцу».
(Здесь он прервался, в дверь кто-то вошел, но я не обернулся; ни слова произнесено не было, адмирал лишь вынул часы из жилетного кармана, взглянул на них и сделал успокаивающий жест рукой).
«Теперь вот еще одно важное дело. Вадим, ты уже взрослый мужчина, к тому же моряк и воин. Говорю с тобой именно в таком качестве. Твой отец был великим сыном России, поэтому будущим сынам ее следует знать о нем. Знать все. Все, ты это запомни. Как тебе известно, многое из наследия Степана Осиповича уже опубликовано, в особенности о турецкой и японских войнах. Ну, о Ледовитом океане он сам, слава Богу, успел напечатать. Мы знаем, что и многое иное готовится для печати. Но дело вот в чем, ради этого я тебя и пригласил. Отец твой всю жизнь вел дневник, заносил туда свои наблюдения и мысли, оценки людей и событий. Никто их не читал, ибо никому он их не показывал. Мы все только догадываться можем, какие бесценные сокровища для русской истории там собраны. Учти также, говорю тебе прямо, что враги России знают о том не хуже нас. Понимаешь? Теперь все бумаги твоего отца хранятся у вас в доме. Скажу тебе прямо… (далее несколько строк зачеркнуты).
<…> Сегодня 27 октября, мамины именины. Как всегда, я утром зашел в ее комнату с поздравлениями. Она была вроде бы в хорошем настроении, что случается с ней крайне редко теперь. И я решился. Спросил ее, не могу ли я помочь ей в разборке отцовского архива. Она резко вскинула голову, стала говорить громко и в отрывистых словах, что она знает, что с бумагами этими делать, что понимает в этом не хуже меня и т. д. Когда мама раздражена, лучше с ней не спорить, а перечить ей вообще невозможно. Она, по своему печальному для всех нас обычаю, говорила еще очень долго, я дождался, когда она закончит, а потом попросил разрешения идти в Корпус и откланялся.
Вечером мама позвала меня сама. Она сидела за своим туалетным столиком, он большой, на этот раз там лежало несколько папок, на обложках — „Дело №…“. Спокойно и даже доброжелательно мама сказала, что все эти материалы лежали в письменном столе „адмирала Макарова“ (так она почему-то выразилась), потом она их взяла и хранила у себя, прикасаться к ним у нее не было сил. Теперь она к этому приступит. Она поблагодарила меня, что я об этом ей напомнил, и даже попросила прощения, что утром говорила со мной резко. Я был растроган до слез. Я стал перед ней на колени, целовал ей руки и говорил, как я ее люблю. Она заплакала».
В пивной по-немецки чисто и малолюдно. За столиком сидит высокий, грузный мужчина средних лет, дорого и по моде одетый. Лицом похож на актера Армена Джигарханяна в роли сугубо злодея. И верно: по- русски говоря, рожа кирпича просит. Перед ним сидит мелкий человечек в мешковатой помятой одежде, у ног большой саквояж, типичный по виду коммивояжер: этим распространенным тогда французским выражением назывались разъездные торговые агенты.
Разговор — негромкий, но быстрый — шел вроде бы на немецком языке, но природный немец такого языка бы не понял. Двое посетителей биргалле говорили на идиш, жаргоне восточноевропейских евреев, то есть на переиначенном немецком. Нетрудно было заметить, что простоватый с виду «коммивояжер» ничуть не стеснялся своего лощеного собеседника.
Высокий говорил, как будто зачитывал инструкцию:
— Ровно через неделю в это же время в Петербурге вы зайдете в ресторан «Аквариум», что на Каменноостровском проспекте, знаете такой?
Мелкий небрежно моргнул рыжими ресницами.
— За столиком слева будет ждать вас одиноко сидящий человек лет двадцати пяти, выше среднего роста, лицо худое, одет элегантно. Кстати, вы не намерены сменить свой костюм на нечто более привлекательное?
Мелкий даже не моргнул, но карие глаза его выразили нескрываемую скуку. Высокий как бы не заметил невоспитанности и так же ровно продолжал:
