не помню, хотя, говорят, часто бредил. Шульц и боцман Филиппов постоянно навещали, боялись надолго оставить одного. Хозяева оказались чудными, коренные поморы, люди в обхождении вроде бы суровые, но в душе — бездна доброты. Они присматривали за мной, говорили, я метался, сбрасывая одеяло и шинель, боялись, что я простужусь. Как только наберусь сил, пойду в храм помолиться за моих спасителей.
Рассказали мне все последние новости. Их много, и они ужасны. Вчера высадились в Мурмане англичане. В штабе флотилии накануне шептались, что соединение „неизвестных кораблей“ замечено на дальних подступах к заливу. Зоф и другие надеялись, что это немцы, уж очень им того хотелось. Но мы-то заранее знали, что англичане тех сюда ни за что не допустят. Дураку ясно, что в Мурмане немцы получат первоклассную базу подводных лодок для их действий в Северной Атлантике. А то сейчас англичане и американцы по сути заперли их лодки в Немецком море.
К вечеру выход из залива был блокирован английскими эсминцами, все корабли нашей флотилии остались у стенок или на якоре. Комиссары и люди из „ЧеКа“ умчались на всех парах, оседлав паровоз с одним вагоном. Жители попрятались в домах, солдатики („красноармейцы“) сбежались в казармы, а матросы — по кораблям. Все притихло. „Толкучка“ опустела.
Нет, все прошло тихо. В порту высадилась английская морская пехота. Все жители, в особенности местные женщины, были удивлены до умопомрачения, когда здоровенные, заросшие щетиной молодцы двинулись по улицам в коротких, до колен юбках. А из-под них выглядывали узловатые ноги в разноцветных шерстяных чулках. Русские дамы, глядя на них, испуганно крестились. А мы, офицеры, смеялись. То были шотландские части, у них форма такая, только и всего. Мне еще в Англии разъясняли, что юбка у мужчин всего мира — древнейшая форма одежды, а наши штаны и брюки возникли совсем лишь недавно.
<…> Вчера вечером офицеры флотилии собрались в кают-компании крейсера „Аскольд“. Командир крейсера каперанг Павлов вел офицерское собрание флотилии (мы все без команды стали называть себя „офицерами“, а не „командирами“). Он сразу сообщил вслух то, о чем все шептались: контр- адмирал Казимир Кетлинский отбыл вместе с комиссарами. Я, как и многие, не знаю, как к этому отнестись. У нас теперь законной власти нет, каждый волен поступать по своему выбору. Вот только напрасно Кетлинский уехал, как с подножки соскочил: ни преемника себе не назначил, ни даже прощального приказа по флотилии не отдал.
Каперанг предложил нам обсудить единственный вопрос: как надлежит поступать офицерам в данной обстановке. Все молчали. Молчание длилось довольно долго. Я чувствовал, что ужасно боюсь, вдруг мне сейчас предложат выступить, внести предложение, а я… Я в растерянности, как и все. Но к тому же не вполне еще оправился, голова кружится, лоб в испарине, слабость, сухость во рту, мучает неуемная жажда.
Наконец решительно поднимается ст. лейтенант Бобров. Ну, уже ясно было, что он скажет. Он резко выступал против заключения мира с германцами в Бресте, честил его публично, в том числе и перед матросами, последними словами. Адмирал Кетлинский вроде бы признавал власть петроградского „совета комиссаров“, поэтому сделал ему внушение („армия вне политики, а флот тем более“, эту сомнительную истину я слышу уже давно; удивительно, что на нее опираются именно те, кто Россию не очень любит, и чем менее любит, тем чаще опирается). Ну, а когда в Мурман приехали Зоф и другие комиссары и „вэчекисты“, он скрылся, иначе несдобровать бы ему.
„Власть в Петрограде захвачена немецкими агентами… Мы этому „совету комиссаров“ не присягали… Надо освобождать Россию от германской оккупации и от германских агентов… Я со своим эсминцем выхожу вместе с нашими союзниками англичанами топить немецкие подлодки…“ — так вот примерно он сказал, и сказал очень горячо.
Никто не возразил ему. Впрочем, никто и не разделил его горячности. Раздалось лишь несколько кратких реплик, в целом они были в том же духе. Я молчал.
Каперанг дождался, когда опять наступила тишина. Выждал минуту и подвел итог: „Остаемся на кораблях и в частях вместе с командой. Каждый пусть сам решает по совести, как русский человек и патриот. Поскольку контр-адмирал Кетлинский отсутствует по неизвестным причинам, временно обязанность командующего флотилией принимаю на себя. Соответствующий приказ за моей подписью вы получите завтра к 9.00“.
Расходились мы тоже молча. Я медленно шел и все время думал: правильно ли я поступил? Долго бродил в сумерках, решая, наконец заключил: да. Когда нет твердого решения в душе, нельзя со словами вылезать. Теперь мне ясно: надо осмотреться, выждать. Посмотреть, как станут вести себя британцы, это раз. Что скажет теперь „совет комиссаров“, это два. Ленин и Троцкий, говорят, переезжают в Москву. Это уже тем хорошо, что Первопрестольная опять станет столицей, отец мечтал до этого дожить.
Сижу вот перед керосиновой лампой, записываю, а все думаю, думаю. Вот отец, как бы он поступил в подобном случае? Помню все его записи, изучил вроде бы всю его жизнь, но такого жуткого раскола он не переживал. И тут меня осенило! Вот его верный и самый, как теперь ясно, талантливый ученик и продолжатель Николай Оттович (царство ему Небесное!), вот он-то нечто подобное как раз переживал. После сдачи Артура он попал в плен. Японцы тогда к нашим офицерам были великодушны, уж больно геройски сражались, а потому всем, кто давал подписку более не участвовать в войне, отпускали на все четыре стороны. Некоторые уехали, а каперанг Эссен остался. „Я, — сказал он, — всегда должен быть вместе со своими офицерами и матросами“.
Верно! Так поступил бы и отец, так сделаю и я».
На праздновании Нового, 1896 года Макаров в очередной раз прощался с Дальним Востоком. Он получил назначение на должность старшего флагмана 1-й флотской дивизии на Балтике. Известие это застало его в Гонконге: здесь стоял на ремонте в доке броненосец «Николай I». И вот снова предстоит путь через половину земного шара — в Кронштадт.
На этот раз он направился на родину через Американский континент. На обычном рейсовом пароходе, то есть в качестве пассажира — весьма странное для него состояние! — Макаров прибыл в Сан-Франциско, город, который он более тридцати лет назад посетил еще безусым кадетом.
Задачи у него имелись свои, но он, как природный дальневосточник, захотел узнать: а как же «русская Америка» Аляска? Как Россия лишилась этих благодатных мест?
— Дорогой сэр, ваша просьба выполнена, вот подлинный акт о продаже Россией Аляски и всего имущества Русско-Американской компании Соединенным Штатам.
Объемистая папка из телячьей кожи легла на стол перед Макаровым. В голове замелькали мысли, которые давно еще будоражили сердце его и товарищей. Текст соглашения 1867 года в России опубликован не был, ходили слухи, что Аляску лишь сдали в аренду на 99 лет (как, к примеру, Панамский канал). Открывая папку, пятидесятилетний адмирал, заволновался, как юноша: а вдруг так? Ну, не я, не сын мой Вадим, но, может, внуки мои увидят Аляску русской?!
Увы… Текст соглашения, написанный великолепным почерком на английском и русском языках, был недвусмысленным: продается… в вечное пользование… в сумме 7 миллионов 200 тысяч долларов США… И подписи русского министра финансов Рейтерна и американского государственного секретаря.
С чувством досады Макаров закрыл папку и возвратил ее любезному архивариусу.
Пересекая огромную страну, Макаров менее всего чувствовал себя просто туристом. И в Вашингтоне, и в Чикаго, и в Нью-Йорке, и в других больших и малых городах Америки он думал прежде всего о деле своей жизни — о русском флоте. Особое впечатление произвела на Макарова работа американских ледоколов на Великих озерах, где он побывал в феврале, в разгар зимы. Несколько сравнительно небольших ледоколов обеспечивали круглогодичное судоходство, а оно было там, в центре Североамериканского континента, очень оживленным.
Мысль о покорении полярных морей занимала Макарова уже давно. Однажды, рассказывал позже капитан Врангель, зимой 1892 года мы со Степаном Осиповичем выходили с заседания Географического общества. Макаров вдруг остановился и сказал:
— Я знаю, как можно достигнуть Северного полюса, но прошу вас об этом никому не говорить: надо построить ледокол такой силы, чтобы он мог ломать полярные льды…
В конце прошлого столетия во всем мире мысль о достижении Северного полюса вызывала огромный интерес. Всеобщее внимание привлекла экспедиция норвежского ученого Фритьофа Нансена в Ледовитый
