Митричем в дурачка срезались.
Люба широко разводила руками и поправляла локоны под косынкой.
– Да я же забыла. У доктора шахматы есть! Фролов снисходительно улыбнулся.
– Шахматы, шахматы. Что вы, сестричка, шахматы– игра трудная, логики требует, а разве Иван Митрич может.
Панкратов добродушно усмехнулся.
– А вы принесите нам все-таки шахматы, Люба, – попросил он. – Мы сыграем с Петром Андреевичем разочка два.
Брови Фролова насмешливо приподнялись:
– Неужели умеешь?
– Умею.
– Чудеса!
Штабс-капитан с достоинством пожал плечами. Принесли шахматы. Иван Митрич расставлял фигурки любовно и неторопливо.
– Занятная штуковина – шахматы, – гудел он. – Я в них играть еще с германской войны выучился, только вот давно не брался.
Фролов хотел разыграть мат в три хода, но Митрич умело защитился, и игра приняла затяжной характер. Митрич морщил лоб и долго думал над каждым ходом. Фролов, наоборот, переставлял фигуры быстро, и с его бледных губ не сходила снисходительная усмешка. Еще не так давно он увлекался шахматами и теперь в своей победе над соседом был твердо уверен. Только когда противник снял обоих коней и ладью, он задумался и стал играть осторожнее.
– Ничего, хорошие шахматисты всегда так делают, – оправдывал он сам себя. – Ты же слаб, Митрич, вот я и отдал тебе ладью, чтоб игру осложнить.
– Мат, Петр Андреевич. Маток. Фролов закусил губу.
– Давай еще раз, – бледнея, сказал он.
Снова расставили шахматы. Фролов теперь играл осторожно, решив во что бы то ни стало добиться победы. Но как раз перед тем, как Петр Андреевич должен был, по его расчету, нанести противнику поражение, Митрич скромно переставил королеву и усмехнулся.
– Снова мат, – как бы с сожалением проговорил он. – Слабо это вы, значит…
Фролов порывистым движением смахнул с табуретки шахматную доску и отвернулся от Митрича. Митрич басовито расхохотался.
– Эх, Петр Андреевич, ну чего злишься, все равно проигрыш за тобой останется.
Проигрыши Фролов переживал болезненно. В эти минуты он совсем переставал разговаривать с Митричем. Они часто спорили, и штабс-капитан, не выдерживая каменного спокойствия Митрича, раздражался и прекращал разговор. Он бледнел и бросал на собеседника долгие взгляды. Вообще же Фролов держался с достоинством, стараясь и в разговорах подчеркнуть свое превосходство. Митрич понимал это, и самоуверенный штабс-капитан с каждым днем становился для него все более чужим.
В тот день было страшно скучно. С утра над городом стоял сырой бесцветный туман, в палате было мрачно и серо. Митрич лежал молча и неподвижно, После обеда Фролов предложил сыграть в шахматы, и Панкратов по обыкновению согласился. Из четырех партий штабс-капитан выиграл только одну. Фролов понимал, что сейчас сосед самодовольно усмехается, радуясь своим победам. Фролов хотел сказать что- нибудь резкое, уничтожающее, но нужные слова, как назло, не приходили. Он нервничал и молчал до самого вечера. Он хотел думать, но это плохо удавалось. Мысли теснились в голове, обгоняя одна другую. Фролов успел подумать и о погоде, и о своей быстро развивающейся болезни, и об упрямом спокойном Митриче, который всегда держит наготове простое нужное слово или шутку для того, чтобы парировать любой ехидный вопрос. Фролов хотел вспомнить своих приятелей и знакомых женщин, но оказалось, что все они разбрелись по свету и никто не считал своим долгом навестить его в эти трудные дни. Фролову неожиданно до того стало жаль самого себя, что он повернулся к соседу и, заикаясь, проговорил:
– Митрич, а Митрич… тоскливо. Вот лежу, и никто про меня не вспомнит, никто не навестит. Сволочи, а не люди. Когда я был настоящим штабс-капитаном Фроловым, ведь все в гости ко мне ходили, шампанское глушили на брудершафт, с дамами на прогулки ездили. А теперь хотя бы одна собака письмо прислала.
Фролов ожидал сочувствия, но Митрич молчал, отвернув голову, и в серых его глазах вспыхивали искорки смеха.
– А за что тебя жалеть, Петр Андреевич? – спросил он вдруг. – Что ты сделал хорошего, живя на той земле, дарами которой пользовался? Ты же Митьку Афанасьева, денщика своего, не пожалел?
Вопрос был неожиданным. Фролов вздрогнул при этих словах и весь загорелся.
– Ты что? – отрывисто спросил он. – Кто дал тебе право меня судить? Я этого не позволю. Ты лучше лежи, не за свое дело берешься. Не таким, как ты, меня судить. Вашему брату, простолюдину, повадку дай, так и получится: посади свинью за стол, она и ноги туда же. Знаю я вас, все на один манер: лодыри да бездельники.
Он взглянул на Митрича и удивился. Впервые лицо соседа было таким строгим. Серые спокойные глаза не моргали. Митрич, не отводя от Фролова взгляда, с укором закивал головой. В его глазах погас гневный огонек, и Панкратов снова стал таким же спокойным, рассудительным, немного насмешливым.
– Эх, Петр Андреевич, – вздохнул он. – Вот когда мне, простому мужику, тебя жалко. Человек ты разумный, благородный, образованный, а простых вещей не понимаешь. Разве можно нас бездельниками называть?– голос Митрича словно подпрыгнул и в маленькой палате зазвучал громко и обвиняюще. Митрич приподнялся, насколько это позволило ему простреленное плечо, и штабс-капитан отчетливо увидел его лицо, небритое, загоревшееся неожиданным румянцем. – Разве мы бездельники? – осуждающе повторил Митрич. – Ты вот погляди, кто на поле работает. Мы, Панкратовы. Погляди, кто уголь из-под земли достает для того, чтобы вы могли разжигать свои камины? Мы, Панкратовы. Кого на ненавистную войну за батюшку-царя гонят? Нас, Панкратовых. Чьими руками вся Русь строилась? Нашими, панкратовскими. А ты
