выигрывались великие сражения в зависимости от принятого полководцем решения, рушились города и вспыхивали революции, спасались и уничтожались люди. «Но для чего я об этом сейчас вспоминаю? — спросил себя Тимофей Тимофеевич и сразу жестко осек: — Ах ты, старый склеротик! Это же ради него, этого парнишки в капитанской форме, что сидит и ждет своей участи. Что я ему скажу? Конечно, он нарушитель, и генерал Галимов должен был призвать его к порядку. Но молниеносно принимать суровое решение, зачеркивая все хорошее, что есть уже за плечами у этого парня, гнать его с моего космодрома... Нет, это уже слишком! Такого капитан не заслужил». На мгновение конструктор представил высокого багроволицего генерала Галимова, его подчеркнуто прямую походку, идеально выбритый, углом срезанный подбородок, брезгливо кривившиеся тонкие губы и жесткий металлический голос, каким тот отчитывал не угодивших ему в чем-либо подчиненных. Что же дало ему право в одну минуту решать судьбу человека? Устав? Нарушенные законы армейской службы? Нет. Избыток власти — и только.
Тимофей Тимофеевич подавил в себе вспышку гнева и хмуро посмотрел на капитана из-под лохматых бровей.
—Иди в гостиницу, Миша. Отдыхай иди. Слышишь!
Капитан поднял растерянные глаза:
—В гостиницу? Но что я доложу генералу Галимову, Тимофей Тимофеевич?
Конструктор встал с дивана, резко выпрямился.
—Скажи ему, что здесь, на космодроме, ты выполняешь мою программу и, кроме меня, никто твоей судьбы решать не может. — Шагнул к письменному столу и, властно сжав большие загорелые руки в кулаки, договорил: — А сейчас иди! Ты и так отнял у меня слишком много времени. Убирайся с моих глаз, эпикуреец, пока я добрый. У меня работы до утра.
Встреча Горелова с Тимофеем Тимофеевичем произошла до крайности просто.
После трехсуточного пребывания в корабле «Заря» Алексей покидал ангар. В ушах его звучали имитационные шумы, которыми сопровождалась тренировка, команды, подаваемые с пульта управления, и собственные доклады с «окололунной» орбиты, из радиационного пояса и района приземления. Тело оцепенело от скафандра, утомленный взгляд противился нормальному дневному свету. Все еще виднелись панель кабины и приборы, залитые ровным успокаивающим светом. На цементном полу было приятно выпрямить затекшие ноги, ощутить облегчение после того, как все было позади.
Был ненастный день. В остекленную крышу ангара лезло грозовое небо, разрываемое молниями. Потоки ливневого дождя хлестали в стекла. Михаил Гурьевич Зотов, руководивший тренажем, и два незнакомых медика коротали время за каким-то веселым разговором, дожидались той минуты, когда Горелов, окончательно освободившийся от космической одежды, поступит в их распоряжение.
Несмотря на усталость, Алексея не покидало хорошее настроение. Он понимал, что эта тренировка окончательно закрепляла его место в программе предстоящего запуска.
Скрипнула калитка, и под остекленную крышу, спасаясь от дождя, вошли двое штатских. Один держал большую бутыль с жидкостью. Не успели они отойти в сторонку, чтобы отряхнуться от дождя, как в ту же калитку вошел еще один человек, широколицый, грузный, уже немолодой на вид. На кустистых бровях блестели дождевые капли. Был он в старомодном кожаном реглане, какие в тридцатых годах носили летчики. Большие, чуть навыкате глаза скользнули по цементному полу, остановились на возвышавшейся над ним кабине «Зари», потом быстро, ни на ком не задерживаясь, промелькнули по лицам присутствующих и внезапно оживились.
—Орешников! — окликнул он одного из только что вошедших. — Это что? Технический сырец или спиритус вини? — и кивнул на бутыль.
Тот, что внес бутыль, весело улыбнулся:
- Медицинский. Самый что ни на есть чистейший спиритус вини.
- Браво! — прогудел человек в реглане. — А я как раз пять верст по дождю отмахал. Того и гляди, инфлюэнцу подцепишь. Как думаешь, Орешников, могу я инфлюэнцей заболеть, если под этаким ливнем пробыл?
- Запросто можете, — тотчас же согласился собеседник.
- Вот и я так думаю, — засмеялся человек в реглане. — А если граммов семьдесят пять чистенького выпью, а? Тогда и всякой инфлюэнце конец. Так ведь, эпикурейцы?
- Разумеется, — вразброд ответили присутствующие.
- Мензурка найдется?
- Найдется.
- Тогда налейте мне мои семьдесят пять. Но ни одним граммом больше.
Он взял маленькую конусообразную стеклянную посудину, посмотрел на свет и, крякнув, лихо выпил.
Алексей, наблюдавший эту сценку, сказал инженеру Зотову:
—Как у вас все просто. Промок, выпил. У нас бы генерал Мочалов не помиловал за такую вольность.
Человек в реглане обернулся и охватил всю его фигуру выпуклыми острыми глазами. Потом стащил с седеющей головы берет из водонепроницаемой ткани, так не шедший к старомодной кожанке. Тяжелый подбородок насмешливо дрогнул:
—Между прочим, Сергей Степанович Мочалов правильно поступает. Сам военный человек и военных людей воспитывает. Если бы он получше еще им хорошие манеры прививал, совсем бы было превосходно. Да в чужой монастырь со своим уставом соваться еще бы не советовал...
Последнюю фразу человек в реглане произнес не зло, а, скорее, насмешливо, но от этого его слова еще больнее хлестнули Алексея, уже понявшего, что он допустил бестактность.
—Извините, — произнес он, краснея, — я не хотел так громко. Это после долгого пребывания в скафандре голос осел.
Человек в реглане, продолжавший его бесцеремонно разглядывать, заметил добрее:
—Даже шепотом не надо аппетит портить старшим, космонавт Горелов. Ну, давайте знакомиться, что ли.—
Он протянул широкую сильную ладонь с узловатыми венами. — Главный конструктор аппарата, который вы сейчас изволите, мой друг, штудировать, Тимофей Тимофеевич.
Алексей, ища поддержки, посмотрел на окружающих, смущенно пожал протянутую руку:
—Капитан Горелов.
Он уже давно привык к неожиданным знакомствам и встречам, к тому, что люди, работавшие в космонавтике, нередко даже заочно знали его по фотографиям, личному делу, медицинским отчетам и после первого же рукопожатия начинали с ним держаться, как со старым знакомым. Но он никогда бы и подумать не мог, что знакомство с главным конструктором «Зари» начнется с такой неловкости. «И дернуло же меня сказать ему под руку! — корил себя Алексей. — Пил бы уж старик спокойно свои целебные семьдесят пять граммов спиритуса вини. Так нет же, о порядке в чужом доме заговорил». Конструктор, усмехаясь, любовался замешательством космонавта. Потом отряхнул берет и снова водрузил на голову.
- Ну ладно, ладно, — изрек он миролюбиво. — Сейчас вы поступите в распоряжение служителей Гиппократа. Когда он у вас освободится? — обратился он к одному из врачей уже совсем другим, сухим и требовательным тоном.
- К двадцати ноль-ноль, Тимофей Тимофеевич.
- Значит, ровно в двадцать один час, как выражаются люди военные, или в девять вечера, как предпочитаем говорить мы, штатские, жду вас в своем кабинете.
- Слушаюсь, Тимофей Тимофеевич.
- Вот и хорошо. — Он поглядел на Алексея, еще раз усмехнулся и, ни слова больше не говоря, повернулся к нему спиной. Уже с порога проворчал: — А насчет семидесяти пяти граммов от инфлюэнцы, тут уж вы меня, батенька, простите. Я ведь тоже в какой-то мере эпикуреец.
Ровно в девять Горелов переступил порог кабинета главного конструктора. Впрочем, огромный зал, отведенный на заводе космических кораблей Тимофею Тимофеевичу, меньше всего походил на кабинет. Это было нечто среднее между лабораторией и музеем. Большой книжный шкаф вмещал в себя сотни томов справочной литературы. В глаза посетителю бросались прежде всего маленький, теряющийся в конце зала
