Анатолий Семёнов
КОРОВКА, КОРОВКА, ДАЙ МОЛОЧКА
Глава первая
Никогда не забыть Галине Максимовне Верхозиной того страшного дня, когда надёжно шелестящий под колёсами «газика» лёд, припорошенный свежевыпавшим снежком, вдруг надломлено хрустнул и покрылся уродливыми трещинами, из которых хлынула чёрная глубинная вода. Автомобиль забуксовал и ощутимо быстро начал уходить вниз. Муж Павел Петрович рванулся с перекошенным лицом к жене, беспамятно прижавшей к груди закутанного в одеяло ребёнка, и, навалившись на её ноги, дрожащими руками сумел-таки распахнуть уже чиркающую по льду дверцу. Автомобиль, кренясь, на мгновение застыл, и этого кратчайшего мига хватило на то, чтобы Павел Петрович вытолкнул жену с ребёнком наружу. Галина Максимовна упала боком на заснеженную кромку, к счастью оказавшуюся достаточно крепкой, и отчаянно поползла к берегу, одной рукой придерживая ребёнка, другой отталкиваясь ото льда.
Берег был крутой, но чуть ниже по течению — буквально в нескольких шагах — ложбинка, и Галина Максимовна все с той же поспешностью и тяжёлой, до хрипоты, одышкой, увязая в глубоком сугробе, поднялась по ложбинке наверх и только теперь оглянулась и увидела в том месте, где провалилась машина, всплывающие мелкие осколки льда. Вдруг громко и утробно булькнули пузыри, и стало тихо-тихо. Казалось, успокоился и ребёнок, но он просто закатился в крике. Озираясь по сторонам, Галина Максимовна искала и нигде не видела мужа. На заснеженной поверхности реки виднелись лишь чёткие следы от протектора, которые уводили в большой неровный овал воды, где громоздился прибитый быстрым течением ворох наломанного льда. Галина Максимовна, глядя на взломанный лёд, вспомнила как там, между торосов, последний раз булькнули пузыри, и в этот миг волосы встали дыбом и зашевелились под белой пуховой шапочкой, причём ощущение было совершенно явственным, словно чьи-то невидимые руки наспех поправили причёску. По всему телу забегали мурашки, а ноги сделались как ватные. Галина Максимовна широко открыла глаза, рот перекосился и так и остался на несколько мгновений открытым. Она не голосила, не кричала, не звала на помощь (это было бессмысленно — вокруг на несколько километров ни жилья, ни людей). Она просто удивилась, что такие вот ощущения могут возникнуть одновременно во всём теле, от макушки головы до пят, и что после них вовсе и не хочется ни плакать, ни кричать, ни звать на помощь, а хочется уяснить до конца, что происходит вокруг и в себе самой.
Пребывая в этом совершенно необычном состоянии страха, удивления и желания понять до конца все, она долго ещё ходила с ребёнком на руках по берегу, стояла напротив того места и машинально качала плачущего сына. Понимала, что ждать больше нечего, и всё-таки стояла, пока было терпимо. Её мокрое пальто и подмоченное одеяло, в которое был закутан сынишка, быстро замёрзли и затвердели. Внутри валенок была вода, а снаружи они покрылись инеем, и ноги тоже замёрзли. Все тело начинало дрожать. Галина Максимовна, вспомнив о сыне, склонилась над ним:
— Несчастье-то какое, Витенька!
Дорога была несколько выше по течению, и Галина Максимовна пошла вдоль берега. В валенках хлюпала застывшая вода, колени и ноги ныли от холода, подол замёрзшего пальто поднялся коробом, и полы стучали друг о друга как деревяшки.
Вышла на дорогу. Малыш все ещё не мог успокоиться. Села на снег, сняла перчатки, кое-как окоченевшими пальцами расстегнула верхние пуговицы пальто; подняла до самой шеи шерстяную кофту, и опять же с превеликим трудом — совершенно не слушались пальцы — вынула из лифчика грудь и дала малышу. Сынишка зачмокал губами, закрыл глаза и успокоился. Галина Максимовна запахнула его в пальто и, едва поднявшись со снега, дрожащая, с подкашивающимися коленями, как пьяная, пошла дальше по накатанной машинами снежной колее в сторону своего села, до которого осталось ещё около пятнадцати километров.
Сумерки сменились вечерней мглой. Темнота сгущалась. На небе высыпали звёзды. Галина Максимовна замёрзла ещё сильнее. Попробовала прибавить шаг, но тут же поскользнулась, упала и снова растревожила ребёнка.
Баюкая сына неузнаваемо-жалобным заунывным тихим голосом и покачивая его на ходу, Галина Максимовна изредка останавливалась, прислушивалась — не идёт ли где какая-нибудь машина — она рада была бы не только попутной, любой встречной, но вокруг стояла мёртвая тишина. Слышен был лишь скрип обледеневших валенок, когда Галина Максимовна переступала с ноги на ногу или шла дальше.
Вокруг на многие километры простиралась голая степь. Лишь кое-где по обочинам дороги стояли сонные, покрытые куржаком, корявые кусты боярышника и невысокие, с поникшими ветвями, берёзки.
Галина Максимовна сгорбилась под тяжестью — сыну было уже девять месяцев, и весил он немало. Смуглое, худощавое, озабоченное лицо её осунулось и на нём появилось выражение, какое бывает у людей, знающих исключительно что-то важное и ищущих достойного человека, с кем можно было бы этим поделиться.
Больше она ни разу не останавливалась до тех пор, пока не выбилась из сил. Вода из валенок каким-то образом испарилась — больше не хлюпала, — но боль в ногах была нестерпимая, и Галина Максимовна, сев на снег у обочины дороги и положив рядом уснувшего ребёнка, сняла левый твёрдый, как колодка, валенок, который тёр обмороженную ногу особенно больно, зубами сняла перчатки, затем нагнувшись, сбросила мокрый тонкий шерстяной носок и стала отогревать пальцы ноги скрюченными от холода руками. Дула в ладони и снова жала ими голые побелевшие пальцы ног. Боль от этого только обострялась. Заплакал ребёнок. Он плакал не очень громко, но со стонами и навзрыд, будто его жестоко обидели, и Галина Максимовна, наскоро обувшись, подняла его, стряхнула снег с одеяла и, прижав к себе, запахнула в пальто. Сын ещё несколько раз жалобно пискнул и затих.
В этот раз едва удалось подняться. В ослабевшее, дрожащее от холода тело словно вонзались сотни иголок, и Галина Максимовна, собрав последние искорки воли, сделала несколько шагов и больше не могла. После отдыха боль в ногах стала ещё сильнее и с каждым новым движением становилась нестерпимой. Галина Максимовна опустилась на колени, села на пятки и, склонив чуть-чуть вперёд голову, сидела так недвижимая около четверти часа, прислушиваясь к тишине и своему тяжёлому дыханию. Потом на коленях же, выставив вперёд замёрзшие полы пальто, которые при движении скребли снег как два пехла и не мешали двигаться, отползла к обочине дороги, разгребла одной рукой сугроб, положила в ямку ребёнка, легла рядышком так, чтобы теплом своей груди защищать его от холода сверху, а с боков стала засыпать его и себя снегом. Она легла возле самой колеи, так что любой проезжий мог задеть её колесом и не проехал бы мимо.
Мучительный холод пронизывал Галину Максимовну, и она дрожала всем телом. Потом дрожь прошла, и она стала засыпать.
По дороге медленно шёл самосвал, ярко освещая путь фарами и покачиваясь на ухабах. Мотор на малой скорости подвывал то громче, то слабее. В кабине самосвала двое — шофёр и пассажир. Пассажир — сухощавый мужик лет сорока — не так давно был острижен наголо. Это хорошо заметно, так как замызганная чёрная шапка с суконным верхом сдвинута на макушку.
— Что-то ты молчишь все да молчишь, — молвил шофёр. — Сказал бы хоть слово. Я специально беру пассажиров, чтоб не уснуть за рулём.
— А чего говорить-то?
— Ну, скажи хотя бы откуда и куда путь держишь, — шофёр прищурил в улыбке глаза.
— Оттуда, — с иронией произнёс пассажир и усмехнулся. — Из мест не столь отдалённых.
— Это я понял, когда ты ещё голосовал на дороге… Куда едешь-то?
— Домой. К матери.
— Жены нет что ли?
— Поговорку такую слышал? — сорок лет жены нет и не будет.
— Не так говорят.
— А как?
— Тридцать лет — жены нет и не будет. Сорок лет — квартиры нет и не будет. Пятьдесят лет — ума нет и не будет.
— Ага… Это как раз про меня. Ни ума, ни жены, ни квартиры.
— Чего ты так на себя? Зачем добровольно в дураки-то?
