прочь! Потом правая нога – хрусть, попо лам! Левая нога – пополам! Вот до чего эти трамваи доводят.
И тут Коровьев отмочил такую штуку: не будучи в силах совладать с собой, уткнулся носом в стену и затрясся, видимо, будучи не в со стоянии держаться на ногах от рыданий.
«Однако какие друзья бывают в Москве!» – подумал дядя Бер лиоза.
– Простите, вы были другом покойного Миши? – спросил он, чувствуя, что и у него начинает щипать в. горле.
Но Коровьев так разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов «хрусть и пополам!». Наконец Коровьев вымолвил с большим трудом:
– Нет, не могу, пойду приму валерианки, – и, повернув совершен но заплаканное лицо к Латунскому, добавил:
– Вот они, трамваи.
– Я извиняюсь, вы дали мне телеграмму? – осведомился Латун ский, догадываясь, кто бы мог быть этот рыдающий человек.
– Он, – сказал Коровьев и указал пальцем на кота.
Латунский вытаращил глаза.
– Не в силах, – продолжал Коровьев, – как вспомню!.. Нет, я пой ду, лягу в постель. А уж он сам вам все расскажет.
И тут Коровьев исчез из передней.
Латунский, окоченев, глядел то на дверь, за которой он скрылся, то на кота. Тут этот самый кот шевельнулся на стуле, раскрыл пасть и сказал:
– Ну, я дал телеграмму. Дальше что?
У Латунского отнялись и руки и ноги, в голове закружилось, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
– Я, кажется, русским языком разговариваю? – сказал кот суро во. – Спрашиваю: дальше что?
Что дальше – он не добился, Латунский не дал никакого ответа.
– Удостоверение, – сказал кот.
Ничего не помня, ничего не соображая, не спуская глаз с горящих в полутьме зрачков, Латунский вынул паспорт и мертвой рукой про тянул его коту.
Кот, не слезая со стула, протянул пухлую лапу к подзеркальному столику, взял с него большие очки в роговой оправе, надел их на морду, от чего сделался еще внушительнее, чем был, и вооружился паспортом Латунского.
«Упаду в обморок», – подумал Латунский. И расслышал, что где-то сдавленно рыдает Коровьев.
– Каким отделением милиции выдан? – спросил кот, сморщив шись и всматриваясь в страницу.
Ответа не последовало.
– Двенадцатым, – сам себе сказал кот, водя пальцем по паспорту, который он держал кверху ногами, – ну да, конечно, конечно, двенадцатым. Известное отделение! Там кому попало выдают. Ну да лад но, доберутся когда-нибудь и до них. Попался б ты мне, выдал бы я тебе паспорт!
Кот рассердился и паспорт швырнул на пол.
– Похороны отменяются, – добавил он. И крикнул:
– Фиелло!
В передней появился маленького роста, хромой и весь в бубенчи ках. Латунский задохнулся от страху. Он был белее белого. Одной ру кой он держался за сердце.
– Латунский, – сказал кот, – понятно?
Молчание.
– Поезжай немедленно в Киев, – сквозь зубы сказал кот, – и сиди там тише воды, ниже травы. И ни о каких квартирах не мечтай. По нятно?
– Понятно, – ответил тихо Латунский.
– Фиелло, проводи, – заключил кот и вышел из передней.
Латунский качнулся на стуле, потом вскочил.
Тот, который в бубенчиках, был рыжий, кривоглазый, косоро тый, с торчащими изо рта клыками. Росту он был маленького, дохо дил только до плеча Латунскому. Но действовал энергично, складно, уверенно, организованно. Прежде всего, он открыл дверь на лестни цу, затем взял чемодан Латунского и вышел с ним на площадку. Ла тунский в это время стоял прислонившись к стене.
Рыжий, позвякивая бубенчиками, без всякого ключа открыл на площадке чемодан и прежде всего вынул из него громадную вареную курицу, завернутую в украинскую газету, и положил ее на площадку. Затем вынул две пары кальсон, рубашку, бритвенный ремень, какуюто книжку и простыню. Все это бросил в пролет лестницы. Туда же бросил и чемодан, и слышно было, как он грохнулся внизу. Затем вернулся в переднюю, взял под руку очень ослабевшего Латунского и вывел его на площадку. На площадке надел на него шляпу. А Латун ский держал себя в это время как деревянный. Повернул Латунского лицом к ступенькам лестницы, взял курицу за ноги и ударил ею Ла тунского по шее с такой силой, что туловище отлетело, а ноги оста лись в руках. И Латунский полетел лицом вниз по лестнице. Долетев до поворота, он ногой попал в стекло, выбил его, сел на лестнице, просидел около минуты, затем поднялся и один марш проделал на ногах, но держась за перила. Потом опять решил посидеть. Наверху захлопнулась дверь, а снизу послышались тихие шажки. Какой-то ма люсенький человек с очень печальным лицом остановился возле Ла тунского. Горько глядя на сидящего, он осведомился:
– Где квартира покойного Берлиоза?
– Выше, – сказал Латунский.
– Покорнейше вас благодарю, гражданин, – ответил печальный человечек, и тут они разошлись.
Человечек побрел вверх, а Латунский, крадучись и оглядываясь на человечка, – вниз.
Возникает важнейший и неизбежный вопрос: как же так Латун ский без всякого протеста вынес насилие над собою со стороны рыжего, изгнание из квартиры и порчу вещей и издевательство над че моданом?
Быть может, он собирался немедленно отправиться куда следует и жаловаться на обитателей квартиры № 50?
Нет. Ни в каком случае.
Латунский цеплялся за перила, вздрагивая на каждом шагу, дви гался книзу и шептал такие слова:
– Понятно… все понятно… вот так штука! Не поверил бы, если бы своими глазами не видел, не слышал!
Твердое намерение дяди Берлиоза заключалось в том, чтобы не медля ни минуты броситься в поезд, покинуть Москву и бежать в бла гословенный Киев.
Но манящая мысль еще раз проверить все на том кисло-сладком человечке, который, судя по затихшему звуку шагов, уже добрался до цели путешествия, была слишком сильна.
Человечек не принадлежал к той компании, которая населяла квартиру покойного Миши. Иначе он не стал бы осведомляться о но мере. Он шел прямо в лапы той компании, что засела в пятидесятом номере, а из кого состояла она, Латунский ничуть не сомневался. Ре путация умницы была им заслужена недаром – он первый догадался о том, кто поселился в Мишиной квартире.
Дверь наверху открыли и закрыли. «Он вошел!» – подумал Латун ский и двинулся вниз. Сердце его забилось сильно. Вот покинутая швейцарская под лестницей, в ней никого нет. Но прежде всего Ла тунский оглянулся, ища чемодан и другие вещи. Ни чемодана, ни бе лья на полу внизу не было. Вне всяких сомнений, их украли, пока Латунский спускался. Он сам подивился тому, как мало это его рас строило. Латунский шмыгнул в швейцарскую и засел за грязным раз битым стеклом.
Прошло минут десять томительного ожидания, и Латунскому по казалось, что их гораздо более прошло. За это время только один че ловек пробежал по лестнице, насвистывая знаменитую песню «Гоп со смыком», и, судя по шуму, скрылся во втором этаже.
Наконец там, наверху, хлопнула дверь. Сердце киевлянина прыг нуло. Он съежился и выставил один глаз в дыру. Но преждевремен но. Шажки явно крохотного человечка послышались, затем на лест нице же стихли. Хлопнула дверь пониже, в третьем этаже, донесся женский голос. Латунский вместо глаза выставил ухо, но мало что разобрал… Чему-то засмеялась женщина, послышался голос чело вечка. Кажется, он произнес: «Оставь Христа ради…» Опять смех. Вот женщина прошла и вышла.
Латунский видел ее кокетливый зад, платок на голове, в руках кле енчатую зеленую сумку, в которой носят помидоры из кооператива. Исчезла. А человечек за ней не пошел, шаги его вверх ушли. В тиши не приноровившийся Латунский ясно разобрал, что он звонит вновь в квартиру. Дверь. Женский голос. Опять дверь. Вниз идет. Ос тановился. Вдруг ее крик. Топот. «Вниз побежал». В дыре глаз. Глаз этот округлился. Человечек, топоча подковами, как сумасшедший, с лестницы кинулся в дверь, при этом крестился, и пропал.
Проверка Латунским была сделана. Не думая больше ни о чем, кроме того, чтобы не опоздать к киевскому поезду, легким шагом он вышел из дверей во двор и оттуда на Садовую.
Дело же с человечком произошло так. Человечек назывался Алек сей Лукич Барский и был заведующим буфетом театра «Кабаре».
Вздыхая тяжко, Алексей Лукич позвонил. Ему открыли немедлен но, причем прежде всего почтенный буфетчик попятился и рот рас крыл, не зная, входить ли ему или нет. Дело в том, что открыла ему дверь девица совершенно голая. В растрепанных буйных светлых во лосах девицы была воткнута гребенка, на шее виднелся громадный багровый шрам, на ногах были золотые туфли. Сложением девица отличалась безукоризненным.
– Ну что ж, входите, что ль! – сказала девица, уставив на буфет чика зеленые распутные глаза, и посторонилась.
Буфетчик закрыл глаза и шагнул в переднюю, причем шляпу снял. Тут же в передней зазвенел телефон. Голая, поставив одну ногу на стул, сняла трубку, сказала «алло». Буфетчик не знал, куда девать гла за, переминался с ноги на ногу, подумал: «Тьфу, пакость какая!» – и стал смотреть в сторону.
Вся передняя, как он в смятении, блуждая глазом, успел заметить, загромождена была необычными предметами и одеянием.
На том стуле, на котором стояла нога девицы, наброшен был тра урный плащ, подбитый огненно-красной материей. На подзеркаль ном столе лежала громадная шпага с золотой рукоятью, на вешалке висели береты с перьями.
– Да, – говорила обнаженная девица в телефон, – господин Воланд не будет сегодня выступать. Он не совсем здоров. До приятного свидания.
Тут она повесила трубку и обратилась к бедному буфетчику:
– Чем могу служить?
«Что же это такое они в квартирке устраивают?» – помыслил бу фетчик и ответил, заикаясь:
– Мне необходимо видеть господина
