Возникали лесные массивы, и тогда Маргарита снижалась нарочно, чтобы дышать запахом земляной смолистой весны, и конь ее, хрипя, шел, чуть не задевая копытами растрепанные страшные загадочные со сны.
Небо густело синью с каждым мгновением, но где-то в безумной дали пылал край земли, и туда держали путь всадники.
Они нарочно избрали маршрут так, что никакие ни строения, ни огни не тревожили их. Они были лицом к лицу с ночью и землей. Их не беспокоили никакие звуки, кроме ровного гудения ветра, да еще, когда они мелькали над весенними стоячими водами, лягуш ки провожали их громовыми концертами, и в рощах загорались светляки.
Все шестеро летели в молчании, и поэт ни о чем не хотел думать, закрыв глаза и упиваясь полетом.
Но когда сумерки сменились ночью и на небе сбоку повис тихо светящийся шар луны, когда беленькие звезды проступили в густой сини, Воланд поднял руку, и черный раструб перчатки мелькнул в воздухе и показался чугунным. По этому мановению руки кавалька да взяла в сторону.
Воланд поднимался все выше и выше, за ним послушно шла ка валькада. Теперь под ногами далеко внизу то и дело из тьмы выходи ли целые площади света, плыли в разных направлениях огни.
Воланд вдруг круто осадил коня в воздухе и повернулся к поэту.
– Вам, быть может, интересно видеть это?
Он указал вниз, где миллионы огней дрожа пылали. Поэт ото звался.
– Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь заключенным. Я слеп и нищ.
Воланд усмехнулся и рухнул вниз. За ним со свистом, развевая гривы коней, опустилась свита.
Огни пропали, сменились тьмой, посвежело, и гул донесся снизу. Поэт вздрогнул от страха, увидев под собою черные волны, которые ходили и качались. Он крепче сжал жесткую гриву, ему показалось, что бездна всосет его и сомкнется над ним вода. Он слабо крикнул, когда бесстрашная и озорная Маргарита, крикнув, как птица, погру зилась в волну. Но она выскочила благополучно, и видно было, как в полутьме черные потоки сбегают с храпящего коня.
На море возник вдруг целый куст праздничных огней. Они двига лись. Всадники уклонились от встречи, и перед ними возникли вна чале темные горы с одинокими огоньками, а потом близко разверну лись, сияя в свете электричества, обрывы, террасы, крыши и паль мы. Ветер с берега донес до них теплое дыхание апельсинов, роз и чуть слышную бензиновую гарь.
Воланд пошел низко, так что поэт мог хорошо рассмотреть все, что делалось внизу. Но, к сожалению, летели быстро, делая петли, и жадно глядящий поэт получил такое представление, что под ним только укатанные намасленные дороги, по которым вереницей, ти хо шурша, текли лакированные каретки, и фары их во все стороны бросали свет. Повсюду горели фонари, тихо шевелились пальмы, бе лоснежные здания источали назойливую музыку.
Воланд беззвучно склонился к поэту.
– Дальше, дальше, – прошептал тот.
Развив такую скорость, что все огни внизу смазались, как на ле тящей ленте, Воланд остановился над гигантским городом. И опять под ногами в ослепительном освещении и белых, и синева тых, и красных огней потекли во всех направлениях черные лаки рованные крыши, и засветились прямые, как стрелы, бульвары. Коровьев очутился рядом с поэтом с другой стороны, а неугомон ная Маргарита понеслась и стала плавать совсем низко над площа дью, на которой тысячью огней горело здание.
– Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мас тер, – шепнул бывший регент, – добудем фраки и нырнем в кафе ос вежиться, так сказать, после рязанских страданий, – голос его звучал искушающе.
Но тоска вдруг сжала сердце поэта, и он беспокойно оглянулся во круг. Ужасная мысль, что он виден, потрясла его. Но, очевидно, не были замечены ни черные грозные кони, висящие над блистаю щей площадью, ни нагая Маргарита. Никто не поднял головы, и ка кие-то люди в черных накидках сыпались из подъездов здания…
– Да вы, мастер, спуститесь поближе, слезьте, – зашептал Коро вьев, и тотчас конь поэта снизился, он спрыгнул и под носом тронув шейся машины пробежал к подъезду.
И тогда было видно, как текли, поддерживая разряженных женщин под руки, к машинам горделивые мужчины в черном, а у среднего вы хода стоял, прислонившись к углу, человек в разодранной, замаслен ной, в саже, рубашке, в разорванных брюках, в рваных тапочках на босу ногу, непричесанный. Его лицо дергалось судорогами, а глаза сверкали. Надо полагать, что шарахнулись бы от него сытые и сча стливые люди, если бы увидели его. Но он не был видим. Он бормо тал что-то про себя, дергался, но глаз не спускал с проходивших, ло вил их лица и что-то читал в них, заглядывая в глаза. И некоторые из них почуяли присутствие странного, потому что беспокойно вздрагивали и оглядывались, минуя угол. Но, в общем, все было бла гополучно, и разноязычная речь трещала вокруг, и тихо гудели ма шины, становясь впереди, и отъезжали, и камни сверкали на жен щинах.
Тут с холодной тоской представил вдруг поэт почему-то сумерки и озерцо, и кто-то и почему-то заиграл в голове на гармонии страда ния, и пролил свет луны на холодные воды, и запахла земля. Но тут же он вспомнил убитого у манежной стены, стиснул руку нагой Мар гарите и шепнул: «Летим!»
И уж далеко внизу остался город, над которым, как море, полыхал огонь, и уж погас и зарылся в землю, когда, преодолевая свист ветра, поэт, летящий рядом с Воландом, спросил его:
– А здесь вы не собираетесь быть?
Усмешка прошла по лицу Воланда, но голос Коровьева ответил сзади и сбоку:
– В свое время навестим.
И опять уклонились от селений и огней, и вокруг была только ночь.
По мере того как они неслись, приходилось забираться все выше и выше, и поэт понял, что они в горной местности. Один раз сверк нул высокий огонь и закрылся. Луна выбросилась из-за скал, и поэт увидел, что скалы оголены, страшны, тоскливы.
Тут кони замедлили бег, и на лысом склоне Бегемот и Коровьев вырвались вперед.
Поэт увидел отчетливо, как с Коровьева свалилась его шапчонка и пенсне, и когда он поравнялся с остановившимся Коровьевым, то разглядел, что вместо фальшивого регента перед ним в голом све те луны сидел фиолетовый рыцарь с печальным и белым лицом; зо лотые шпоры ясно блестели на каблуках его сапог, и тихо звякали золотые поводья. Рыцарь глазами, которые казались незрячими, созерцал ночное живое светило.
Тут последовало преображение Воланда. С него упал черный бед ный плащ. На голове у негo оказался берет и свисло набок петуши ное перо. Воланд оказался в черном бархате и тяжелых сапогах с тя желыми стальными звездными шпорами. Никаких украшений не бы ло на Воланде, а вооружение его составлял только тяжелый меч на бедре. На плече у Воланда сидел мрачный боевой черный ворон, по дозрительным глазом созерцал луну.
Бегемот же съежился, лишился дурацкого костюма, превратился в черного мясистого кота с круглыми зажженными глазами.
Азазелло оказался в разных в обтяжку штанинах – одна гладкая, другая в широкую полоску, с ножом при бедре.
Поэт, не отрываясь, смотрел на Воланда и на его эскорт, и мысль о том, что он понял, кто это такой, наполнила его сердце каким-то жутковатым весельем.
Он обернулся и видел, что и Маргарита рассматривает, подав шись вперед, преобразившихся всадников, и ее глаза сверкают, как у кошки.
Тут Воланд тронул шпорами лошадь, и все опять поскакали. Ска лы становились все грознее и голее. Скакали над обрывом, и не раз под копытами лошадей камни обрушивались и валились в бездну, но звука их падения не было слышно. Луна сияла все ярче, и поэт убе дился в том, что нигде здесь еще не было человека.
Сводчатое ущелье развернулось перед всадниками, и, гремя камня ми и бренча сбруей, они влетели в него. Грохот разнесло эхом, потом вылетели на простор, и Воланд осмотрелся, а спутники его подняли головы к луне. Поэт сделал то же и увидел, что на его глазах луна заиг рала и разлила невиданный свет, так что скупая трава в расщелинах стала видна ясно.
В это время откуда-то снизу и издалека донесся слабый звон часов.
– Вот она полночь! – вскричал Воланд и указал рукой вперед.
Спутники выскакали за обрыв, и поэт увидел огонь и белое в луне пятно. Когда подъехали, поэт увидел догорающий костер, камен ный, грубо отесанный стол с чашей и лужу, которая издали показа лась черной, но вблизи оказалась кровавой.
За столом сидел человек в белой одежде, не доходящей до голых колен, в грубых сапогах с ремнями и перепоясанный мечом.
На подъехавших человек не обратил никакого внимания – или же не увидел их. Он поднял бритое обрюзгшее лицо к лунному диску и продолжал разговаривать сам с собой, произнося непонятные Маргарите слова.
– Что он говорит? – тихо спросила Маргарита.
– Он говорит, – своим трубным голосом пояснил Воланд, – что и ночью и при луне ему нет покоя.
Лицо Маргариты вдруг исказилось, она ахнула и тихонько крик нула:
– Я узнала! Я узнала его! – и обратилась к поэту: – А ты узнаешь?
Но поэт даже не ответил, поглощенный рассматриванием че ловека.
А тот между тем, гримасничая, поглядел на луну, потом тоскливо вокруг и начал рукою чистить одежду, пытаясь стереть с нее невиди мые пятна. Он тер рукой грудь, потом выпил из чаши, вскричал:
– Банга! Банга!..
Но никто не пришел на этот зов, отчего опять забормотал белый человек.
– Хм, – пискнул кот, – курьезное явление. Он каждый год в такую ночь приходит сюда, ведь вот понравилось же место? И чистит руки, и смотрит на луну, и напивается.
Тут заговорил лиловый рыцарь голосом, который даже отдаленно не напоминал коровьевский, а был глуховат, безжизнен и неприязнен.
– Нет греха горшего, чем трусость. Этот
