Заходим к Кондакову35! Над ним живут немцы. Кого-то арестовали, как заложника. […]
[Запись Ив. Ал. Бунина:]
22. VII./4. VIII.
Почему-то выпустили газеты — «Известия» и «Сов. власть» — хотя сегодня понедельник. Ничего особенного. Махно будто бы убил Григорьева, «война» с колонистами продолжается, красные «дерутся как львы», — так и сказано, — взяли Алёксандровку […] это напечатано жирным шрифтом, «трофеи выясняются», но между строк можно прочесть, что дело это еще далеко не потушено; говорят даже, что немцы уже перерезали ж. д. на Вознесенск. На базаре еще более пусто и еще более дорого. Прекрасное утро. Прочитав «Известия» на столбе, встретил Ив. Фед. Шмидта. Он зашел ко мне. — Кабачки нынче 50 р. десяток.
Матросы пудрят шеи, носят на голой груди бриллиант[овые] кулоны. Госуд. Межд. Красный Крест чрезвыч[айно] переводит деньги за границу, арестовывают членов этого креста для отвода глаз.
Как отвыкли все писать и получать письма!
Скучно ужасно, холера давит душу как туча. Ах, если бы хоть к чорту на рога отсюда! […]
[Вера Николаевна записывает:]
22 Июля/4 августа.
Дела Деникина идут хорошо. Уже давно носятся слухи, что большевики вот-вот уйдут. Комиссары нервничают, некоторые уже собираются отправлять свои семьи из Одессы. Другие умоляют тех, кого они охраняли эти месяцы, спасти близких при добровольцах.
Слухи идут волнами. Поднимаются, поднимаются, потом падают. Большевики успокаиваются, а среди нас наступает уныние. […]
Ведро воды стоит от 5 руб. до 10, если принести к нам, а кто дальше живет, еще дороже.
[Запись Бунина:]
23. VII./5. VIII.
Снова прекрасный летний день, каких было много, — то же серовато-синее чистое небо, зелень акаций, солнце, белизна стен, — и никакой видимой перемены, все буднично. А меж тем вчера, как никогда, была уверенность, что нынче должна быть перемена непременно.
Вчера после трех пришел Кондаков, безнадежно говорил о будущем, не веря в прочность ни Колч [ака], ни Деникина, вспоминал жестокий отзыв Мишле36 и его пророчества о том, что должно быть в России и что вот уже осуществилось на наших глазах. Потом пришел Федоров и г-жа Розенталь, — принесла весть об эвакуации большев[иков] из Одессы. Кондаков не отрицает эвакуации, но говорит, что она делается для того, что бы грабить город и куда то вывозить, расхищать награбленное, — тянут, в самом деле, все, что только можно, не только ценности, мануфактуру, остатки продовольствия, но даже все имущество ограбляемых домов, вплоть до мебели, — и для того, что бы разворовать те 50 миллионов, которые, говорят, прислали из Киева на предмет этой эвакуации. Потом прибежал Коля: у них был [неразборчиво написанное слово, поставленное в кавычки. — М. Г.], которому [неясно. — М. Г.] официально заявил об этой эвакуации. Пошел к ним. «Одесса окружена повстанцами. Подвойский прислал телеграмму об эвакуации Одессы в 72 ч., перехвачено радио Саблина — сообщает Деник[ину], что взял Очаков, совершил дессант в Коблеве и просит позволения занять Одессу». […] Как было не верить? Но вот опять день, каких было много, вышли газеты, долбящие все то же, и ни звуком не намекающие на эту передачу… […]
Вчера говорили о новых многочисл[енных] арестах и расстрелах. Нынче похороны «доблестных борцов» с немцами […]
4 ч. дня в городе. Читал приказы. Уныние снова. О проклятая жизнь!
[Вера Николаевна в записи от 23 июля/5 августа опять жалуется на дороговизну и на то, что продукты продолжают исчезать, а затем продолжает:]
Серкин прислал нам мяса и хлеба — тронул он меня до чрезвычайности. Вот простой человек, а какой благородный, ни за что не возьмет дороже, чем ему самому стоило.
[…] [Про Кондакова: ] Н. П. смотрит на Россию очень печально, он не верит добровольцам, не верит государственности русских людей. Ему 76 лет, но он бодрый, высокий, плотный человек, обо всем говорит резко и уверенно. Большевиков ненавидит, как только может ненавидеть культурный человек, так много сделавший в науке. […]
[Бунин записывает:]
24. VII./6. VIII.
[…] Ночи прекрасные, почти половина луны. В одиннадцатом часу смотрел в открытое окно из окна Веры. Луна уже низко, за домами, ее не видно, сумрак, мертвая тишина, ни единого огня, ни души, только собака грызет кость, — откуда она могла взять теперь
Нынче опять такой прекрасный день, жаркий на солнце, с прохладным ветерком в тени. Были с Верой в Театральном кружке.
[…] Комендант печатает в газете свое вчерашнее объявление — о лживости слухов, что они уходят: «Эвакуация, правда, есть, но это мы вывозим из Одессы излишние запасы продовольствия» и еще чего-то. Бог мой, это в Одессе-то «излишние запасы»! […] На базаре говорят, что мужики так ненавидят большевиков, что свиньям льют молоко, бросают кабачки, а в Одессу не хотят везти.
Слух: Бэла-Кун расстрелян, прочие комиссары, пытавшиеся бежать из Венгрии, арестованы […]
[Из записи Веры Николаевны от 24 июля/6 августа:]
[…] Рассказывают, что Ратнер и Кулябко-Карецкий сидят в прекрасной комнате с видом на море, стол ломится от яств. У них была Геккер, она была в ужасе, что они в чека и вдруг… такое изобилие. Сидят себе социалисты и спорят об оттенках, каждый своей партии — и какое им дело до действительной жизни. […]
Почти весь день ощущаю голод…
Одесса имеет теперь новую черту — в воздухе раздается щелканье. Дети почти все в деревянных сандалиях.
Вечером, как всегда, наши сожители играют в домино, а затем Ян отправляется к ним распить одну бутылку вина. Я же пишу при светильниках дневник…
[Из записей Ив. Ал. Бунина:]
25. VII./7. VIII.
Во всех газетах все то же, что вчера. […] Возвращаясь, чувствовал головокружение и так тянуло из пустого желудка, — от голода. В магазин заходил — хоть шаром покати! «Нечего есть!» — Это я все таки в первый раз в жизни чувствую. Весь город голоден. А все обычно, солнце светит, люди идут. Прошел на базар — сколько торгующих вещами. На камнях, на соре, навозе — кучка овощей, картошек — 23 р[убля] ф [унт]. Скрежетал зубами. «Революционеры, республиканцы, чтоб вам адово дно пробить, дикари проклятые!»
«Распаковываются», — говорит один. Да, м[ожет] б[ыть], сами ничего не знают и трусят омерзительно. Другие твердят — «все равно уйдут, положение их отчаянное, про победы все врут, путь до
