перевалило, и то не беспокоюсь, как вы. Вчера взяла меня в руки Зоя Тужилкина и говорит: «Как мне надоел этот противный протокол, никак от него не избавишься! И когда только эти волокитчики из учета раздадут все комсомольские билеты?» А чем виноват я? Придут люди за билетами, понесут меня в отдел учета, а там нет никого. Или постучатся к товарищу Карцеву, а он занят, пишет решение. И кому нужна такая прорва решений?
— Да, да, именно прорва, — подхватило Постановление об усилении политехнического воспитания. — Ведь со мной просто конфуз вышел. Послали меня в комсомольскую организацию порта. Прочитал секретарь и прямо в горком. «Вы, — говорит, — думаете, когда принимаете свои постановления, или нет? Нас обязывают: „Направить всю внешкольную работу на развитие политехнических знаний и трудовых навыков у всех ребят“. Но, помилуйте, какие у нас ребята? Или вы пишете: „Организовать комсомольцев и несоюзную молодежь на составление гербариев и сбор дикорастущих лекарственных растений“. Нашу несоюзную молодежь заставить собирать ромашку? Ведь это же грузчики, грубый народ, они, извиняюсь, пиво пьют, а вы их хотите заставить по лугам бегать». Бросил меня секретарь Карцеву на стол, хлопнул дверьми и ушел. А товарищ Карцев взял и поставил вопрос на бюро, и секретарю порта за недисциплинированность объявили выговор!
— С пр-р-редупреждением, — хриплым голосом поправила Папка с размашистой надписью «конфликтные дела».
Все опасливо покосились на Папку и благоразумно отодвинулись от нее.
— Видите ли, пленум считает… — вмешалась в разговор Резолюция пленума горкома, но ей не дал договорить Стенографический отчет городской конференции.
— Знаем, знаем, что считает пленум, уже слышали: «В работе бюро горкома имеются в наличии отдельные недостатки». Хороша формулировка, нечего сказать! Написать что угодно можно, бумага все терпит. Да я только скажу — не всякая бумага. Пусть бы меня спросили члены горкома, я бы ни о чем не умолчал. Посмотрите, например, на мою двадцатую страницу, о чем здесь говорится: «Горком все свое руководство свел к заседаниям и резолюциям. Первичные организации буквально завалены постановлениями бюро горкома. Секретари не успевают их даже прочитывать…» А на двадцать шестой: «Горком не проверяет выполнение своих решений, они остаются на бумаге». Эх, да что там говорить, короткая память у вашего пленума! — с силой закончил свой монолог Стенографический отчет.
— Зато у меня хорошая память, — констатировала со свойственной ей основательностью Статистическая сводка. — Я-то все хорошо помню. Нельзя, друзья, каждую ночь говорить об одном и том же. Все равно от наших разговоров дело не изменится.
К сожалению, Сводка, как всегда, была права.
Наступил день. Пришла Зоя Тужилкина, а за нею и все работники горкома. Явился и Сергей Карцев. К сожалению, сегодня ночью соседская собака опять вела себя неспокойно. И когда Зоя Тужилкина объявила: «Товарищ Карцев просит зайти к нему», — горкомовцы молча переглянулись и так же молча направились в секретарский кабинет.
Жизнь в горкоме шла по своему обычному руслу.
Любовь и расчет
Справедливости ради следует отметить, что отношения между Матреной Ивановной и Павлом Ивановичем вначале складывались превосходно. Павел Иванович на первых порах, ввиду совершенно уважительных обстоятельств, о которых речь пойдет ниже, обнаружил известную неприспособленность к жизни. Скажем больше: его положение было буквально жалким. Достаточно сказать, что Павел Иванович оказывался не в состоянии самостоятельно принимать пищу, передвигаться по комнате, пользоваться предметами обихода.
При виде этой беспомощности и неспособности Павла Ивановича обслуживать даже незначительные практические нужды их совместного хозяйства сердце Матрены Ивановны отнюдь не ожесточилось, а наоборот, воспылало еще большей любовью. Она окружала ближайшего члена своей семьи неусыпной заботой.
Перечисление всех услуг, оказанных Матреной Ивановной, заняло бы целые тома. Когда Павел Иванович просыпался, она собственноручно облекала его в одежды; когда он бодрствовал, Матрена Ивановна старалась развлечь его разумными и интересными занятиями; когда ему угодно было снова очутиться в объятиях Морфея, Матрена Ивановна услаждала слух Павла Ивановича нежными песнопениями нравственно-успокоительного свойства.
Полное отсутствие меркантильных соображений — вот что характеризовало отношения Матрены Ивановны и Павла Ивановича. Когда он окреп, Матрена Ивановна стала давать ему отдельные поручения. И бывало часто, что, приобретя по просьбе Матрены Ивановны в кооперативной лавке килограмм пеклеванного хлеба или кусок хозяйственного мыла, Павел Иванович удерживал в свою пользу из отпущенных Матреной Ивановной средств некую сумму, чтобы лишний раз посетить кино. Когда же дело доходило до расчетов, Матрена Ивановна никогда не ставила эти траты ему в вину, находя их естественными и законными.
Матрена Ивановна предоставляла все жизненные блага — Павел Иванович охотно пользовался ими. Такой порядок он находил вполне приемлемым и ни разу не выражал своего неудовольствия. Наоборот, Павел Иванович на этом отрезке времени с жаром выказывал свою любовь к Матрене Ивановне.
Но вдруг все изменилось. Павел Иванович лишился покоя и почувствовал острую неудовлетворенность жизнью. Что же послужило тому причиной?
Здесь мы должны дать необходимые пояснения. Как, вероятно, уже догадался читатель, отношения, связывавшие Матрену Ивановну и Павла Ивановича, были отношениями матери и сына. И до тех пор, пока Павел Иванович был опекаем Матреной Ивановной, сын не имел никаких претензий к матери. Но стоило только ему оставить родительский кров и пуститься в самостоятельное плавание по бурному морю житейскому, и в душе зародилось недовольство родительницей.
Матрена Ивановна напомнила однажды взрослому сыну, что ему полагалось бы помогать своей престарелой матери. Это напоминание Павел Иванович воспринял как оскорбление. Собралась мать провести остаток жизни в доме сына, но эта попытка привела Павла Ивановича в негодование, и он показал ей, как говорят, от ворот поворот.
В конце концов Матрена Ивановна вынуждена была, чтобы защитить свои права, обратиться к помощи закона. Народный суд решил удерживать с Павла Ивановича определенную сумму его заработка на содержание матери. Это взбесило сына окончательно.
Я получил от Павла Ивановича письмо с приложением различных документов на тридцати семи листах. Это копии его обращений и заявлений в судебные органы. И каждое заявление дышит испепеляющим гневом. Против кого же обращен этот гнев?
Прежде всего против суда. Павел Иванович с пеной у рта оспаривает законность принятого судом решения. Он утверждает, что «для судьи гражданское право не закон», что судья «попирает личные права граждан». Сын Матрены Ивановны негодует по поводу того, что народный судья в письме к нему «пытается читать нравоучения», не «подумав о том, — высокомерно добавляет Павел Иванович, — что я, возможно, а это точно, морально выше его».
Но Павел Иванович усматривает серьезные изъяны не только в моральных качествах судьи. Он бросает тень и на моральный облик родной матери. Он бранит ее за то, что она обратилась в суд, проявив этим «старческое непонимание» и «аполитичность». Он вообще считает, что покинутая родным сыном мать должна чувствовать себя превосходно. «Наша мать Матрена Ивановна, — прямо заявляет Павел Иванович, — не является такой несчастной, как это представилось суду». Забыв обо всем, что сделала для него мать, каких забот и трудов стоило ей вырастить сына, Павел Иванович кощунственно заявляет, будто его мать вообще «не уважает трудиться».
Однако здравый смысл все же подсказывает Павлу Ивановичу, что правда на стороне советского суда и на стороне матери, что ему не отвертеться от выплаты ей пособия. И тогда он пускается в сутяжничество. Бескорыстная и самоотверженная любовь вскормившей и вспоившей его матери забыта. Павел Иванович
