Элизабет медленно повернулась к Кристе; та рассмеялась:
– Ух, какая ревнивая! Это же Джек Эр!
– Смешной парень, – сказал Нильсен. – Большой ребенок с хваткой старого боксера... Его самое любимое слово – «должен». Он меня задавил этим своим «вы должны»... Я бы отказал ему, между прочим, старею, сломался... А он вдруг сказал: «Вы же норвежец, это у вас написан „Строитель Сольнес“, – старости нет, есть пора расцвета таланта; человек так многое может, он должен реализовать себя, тогда вновь обретет молодость»... Я еще посмеялся: «У меня нет Гильды, которая бы вдохновила на порыв... Женщина – начало и конец подъема мужчины».
– Мы делаемся сильнее, когда нам так говорят, правда, Крис? – сказала Элизабет. – Женщина нуждается в похвале, это ее подстегивает, как школьника...
– А думаете, мы не нуждаемся? – спросил Нильсен. – Не меньше, чем вы.
– Меньше, – убежденно ответила Элизабет. – Вы – львы... Лежите себе в пустыне, созерцаете мир... А нам надо постоянно делать так, чтобы вы не переставали обращать на нас внимание, любили своих детенышей, приносили пищу, защищали д о м... Что мы без вас можем? Не будь вас здесь, что бы с нами стало?
Нильсен улыбнулся:
– Нет, вы продолжайте, продолжайте, мне нравится, как вы говорите, я себя по-новому ощущаю, даже рычать хочется...
– Львы не рычат, – сказала Кристина, прислушиваясь. – Я их подолгу наблюдала в зоосаду... Они
– Вот они, – сказал Джек Эр. – Это ее яхта.
– Зачем же вы попросили ее отключить радио?! – сокрушенно сказал Райли. – Передали бы им все и вернулись в Гамбург... А так вам придется видеть лицо несчастной женщины...
– Так у вас же не гидроплан, мы ж не сядем...
– Поднимемся, прыгнете с парашютом... Пусть поворачивают в Осло... И сразу же отправляйтесь в наше посольство, там все знают, отправят на военном самолете...
– Я могу ее сопровождать?
Райли недоуменно развел руками:
– Вот об этом мне не говорили... Обсудите на месте... Берите парашют, я помогу вам надеть... Он десантный, с надувной лодкой... Мы вас сбросим перед носом яхты, они наверняка услышат шум мотора...
Когда Джек Эр дернул кольцо, рывка не последовало; он задрал голову – парашют не раскрылся; дернул кольцо еще раз; свист ветра в ушах становился пронзительным, ощущение, что где-то рядом вот-вот взорвется бомба; он осторожно потянул аварийное кольцо – и снова толчка не последовало.
Твари, подумал он, зачем же так?! Ну, нет, не выйдет, ярился он, сейчас я постараюсь опустить ноги вниз, только не упасть в воду плашмя, я войду ногами, только б вытянуть их, господи, мамочка, бедная моя, как же ты была права, когда говорила, мамочка, милая, как ты будешь там од...
Райли поежился и сказал пилоту:
– Передайте на базу координаты... Пусть высылают профессиональных парашютистов... Двенадцать человек, не меньше... А мы будем барражировать... Горючего хватит?
Штирлиц, Мюллер (Аргентина, сорок седьмой)
– Ну, а главное дело я берег под конец, группенфюрер...
– К чему вы подбираетесь? – Мюллер поворошил пень в камине баварской, крестьянской, длинной кочережкой; любил, чтобы огонь был постоянным. – Не томите душу, мне так любопытно слушать ваши истории...
– Это не «моя история», – ответил Штирлиц. – Это история народа Соединенных Штатов.
Мюллер не сразу оторвался от камина; бело-синие языки пламени делали его лицо похожим на доброго Люцифера; заводы Форда начали выпускать пробки на водяные радиаторы машин с таким чертом; сразу привлекает внимание покупателя, автомобили пошли нарасхват; если хорошо берут, можно и Понтия Пилата в обнимку с Иудой запустить в серию, отчего нет?!
– История – понятие неоднозначное, – задумчиво заметил Мюллер. – Историей можно считать хорошо записанные анекдоты, вроде тех, что сочинял Цицерон... Нас с вами – немцев и славян – еще и в помине не было, а лысый дед уже разливался в сенате соловьем... Историей можно считать сухую хронологию... Сохранившиеся показания очевидцев... Этому, кстати, я верю больше всего.
– Я тоже, – согласился Штирлиц. – Поэтому хочу спросить: говорит ли вам что-либо такой символ – три квадратика в двух перекрещивающихся голубых кругах; овал, образующийся посредине, закрашен красным? Не напоминает прошлое? Когда вы возглавляли отдел криминальной полиции на юге Германии?
По тому, как Мюллер спокойно отложил кочергу и недоуменно обернулся, Штирлиц понял, что группенфюрер действительно не помнит того, что он был бы обязан помнить всю свою жизнь, до последней минуты...
– Хотите послушать изложение материала о деле летчика Линдберга? – спросил Штирлиц, по- прежнему не отводя глаз от Мюллера.
– Ах, это у него украли дитя? – Мюллер, вспоминая, хмурился, однако был по-прежнему спокоен. – А при чем здесь я? Гестапо? Национал-социализм?
– При том, что три квадратика на странной фигуре означают окно и две детские сумки...
– Что? О чем вы? – Мюллер искренне рассмеялся. – Или расскажите толком, или дайте прочитать документ.
– Читайте, – Штирлиц протянул Мюллеру двадцать страниц тончайшей рисовой бумаги; текст был напечатан с обеих сторон, через один интервал.
– Это надо сделать сейчас? – спросил Мюллер.
– Я же сказал в самом начале собеседования: любой материал, который я вам передаю, суть третья копия с того, который хранится в банке. Поскольку я могу не выдержать пыток ваших людей, я заранее отказался знать, где именно и под каким кодом хранятся эти документы... Можете читать сейчас, хотите – завтра... Но кое-что я должен прокомментировать... Если увлечетесь – не будите, отвечу на вопросы завтра...
– Я был бы крайне признателен, Штирлиц, посиди вы рядышком хоть полчаса... Я ведь читаю профессионально... Если материал меня не заинтересует, я провожу вас в спальню. Сам. Один, без помощи моих, – он колыхнулся своей доброй усмешкой, – костоломов...
И, надев учительские очки, углубился в чтение...
«Было уже достаточно поздно, когда всемирно известный пилот Чарльз Линдберг и его жена Анна закончили ужин; вторник, первое марта тридцать второго года, двадцать один час.
В этот день полковник был занят в своем оффисе нью-йоркских авиалиний, потом провел четыре часа в Институте медицинских исследований Рокфеллера и после отправился к своему дантисту; в свой новый дом, недалеко от Хопвелла, штат Нью-Джерси, он вернулся затемно.
После ужина супруги перешли в гостиную – поболтать; вдруг Линдберг спросил:
– Ты ничего не слышала?
– Нет, – ответила Анна.
– Мне показалось, будто треснуло дерево...
Они прислушались к тишине, все было спокойно, ведь в такую ночь любой звук можно приписать шальному весеннему ветру. Дом был расположен в уединенном месте, которое облюбовал сам Линдберг, надеясь наслаждаться здесь свободой от докучливого любопытства соседей; раздражало идолопоклонничество публики, которое окружало его с двадцать седьмого года, когда он совершил свой
