страшнее самых страшных фактов. Увы, но это так. Нет?
Роумэн, Штирлиц, Пепе, Мюллер (Аргентина, сорок седьмой)
– Где же эта чертова Вилла Хенераль Бельграно? – пробормотал Роумэн, не отрываясь от карты. – Мы же где-то рядом! Вот укрылись, гады, даже сверху не найдешь...
– Вы верно прокладывали курс? – спросил Гуарази.
– Полагаю, что да, – сказал Роумэн и снова прилип к стеклу кабины: горы и леса, леса и горы, ни дорог, ни домов,
Пилот снял наушники, протянул Гуарази:
– По-моему, вас вызывают... Говорят похоже, но это не испанский, просят Пепе.
Гуарази, не скрывая радости, – таким Роумэн видел Пепе впервые – тронул его за плечо:
– Это включились наши! Молодцы! Лаки появляется в самый последний момент. Это его стиль... Как в хорошем кино...
Он присел между пилотом («Меня зовут Хосе, если захотите обратиться ко мне дружески, а не как к командиру, я – Хосе») и Роумэном, прижал наушники, прокричал:
– Слушаю! Это я!
– Говорит Хорхе, – голос был бесстрастный, отчетливо слышимый, говорил на сицилийском диалекте. – Не кричи так громко. Если плохо слышишь, прижми наушники...
И Гуарази сразу же понял: на земле не хотят, чтобы кто-либо слышал то, что ему сейчас скажут.
Он не ошибся; коверкая сицилийский сленг, Хорхе пророкотал:
– Я хочу получить только того, за кем вы летите... Одного его... Остальные пусть останутся там... Они нам не нужны, слышишь? Прием!
Гуарази полез за сигаретами, закурил, тяжело затянулся.
– Прием! – голос Хорхе был требовательным, раздраженным.
– Да... Слышу, – ответил Гуарази. – Все без исключения?
– До единого. Только ты и тот, за кем едешь... Возвратишься в столицу той страны, что пролетел три часа назад. Понял? Прием!
– Понял.
– У тебя есть соображения? Прием!
– Да.
– Мы их обсудим после того, как ты выполнишь приказ. Прием!
– Я бы хотел связаться с боссом.
– Босса представляю я. Он отправил меня специально, чтобы успеть тебя перехватить. Прием!
– Я хочу переговорить с ним.
– Ты поговоришь. Когда вернешься домой. Он ждет тебя и очень тебя любит, ты же знаешь... Но это приказ, Пепе. Это приказ. Прием!
Гуарази еще раз тяжело затянулся, потушил окурок о металлический пол и ответил:
– Я понял.
Роумэн, наблюдавший за разговором, спросил:
– Что-то произошло?
– Да, – ответил Гуарази.
– Хорошее?
– Да.
– А что именно?
– Ты же слышал: босс прислал людей, чтобы нас прикрывали...
– Молодец Лаки, – согласился Роумэн. – Хороший стиль.
– Зачем ты произносишь это имя при пилоте? – спросил Гуарази. – Этого нельзя делать. Никогда. Запомни впредь, если хочешь дружить с нами.
– Да, сеньор, – пошутил Роумэн. – Слушаюсь и подчиняюсь... Где же эта чертова, проклятая, нацистская Вилла?!
– Ну, хорошо, положим, я действительно в кольце, – Мюллер кончил кормить рыбок в своем диковинном, чуть не во всю стену аквариуме. – Допустим, вы загнали меня в угол... Допустим...
– Это не допуск, группенфюрер. Аксиома. Дважды два – четыре. Гелену – в свете той кампании, что началась в Штатах, – выгодно схватить вас и отдать американцам: «Мы, борцы против Гитлера, довели до конца свое дело!» Это – первое. Американцам, которые совершенно зациклились на коммунистической угрозе и готовы на все, чтобы нокаутировать Кремль, выгодно показать европейцам, что борьба против Советов не мешает им быть последовательными охотниками за нацистами. Это – второе. Мюллер – это Мюллер. Вы второй после Бормана, группенфюрер...
– Неверно. Я был чиновником, начальником управления. Премьер-министр, то есть канцлер, доктор Геббельс убил себя. Главный, президент рейха, преемник фюрера, гросс-адмирал Денниц сидит в тюрьме, не казнен, получил пятнадцать лет, значит, ему еще осталось тринадцать, думаю, выпустят раньше, лет через пять, тогда ему будет пятьдесят девять, вполне зрелый возраст...
– Группенфюрер, вы говорите так, абы говорить? Вам нужно время, чтобы принять решение? Или вы действительно верите своим словам?
– Опровергните меня. Я научился демократии за эти годы, Штирлиц. Я теперь умею слушать тех, кто говорит неприятное.
– Неужели вы не понимаете, что гестапо – это исчадие ада?
– Гестапо было организацией, отвечавшей за безопасность рейха, Штирлиц. Как Федеральное бюро расследований. Или Ми-16 в Лондоне... Покажите мне хотя бы одну подпись на расстрел, которую я бы оставил на документах... То, что говорили в Нюрнберге, будто я с Кальтенбруннером за обедом решал судьбы людей, – чушь и оговор... Вы же знаете, что практически всех моих клиентов в тюрьмы поставлял Шелленберг... А ведь его не судили в Нюрнберге, Штирлиц... Он живет в Великобритании... Мои источники сообщают, что условия, в которых его содержат, вполне пристойны... И я не убежден, будут ли его вообще судить, – скорее всего он выйдет на свободу, когда уляжется пыль...
Штирлиц несколько удивился:
– Значит, вы готовы предстать перед Международным трибуналом?
– Сейчас? – заколыхался Мюллер. – Ни в коем случае. Еще рано. А вот когда Гесс станет национальным героем, а гросс-адмирал Денниц и фельдмаршал Гудериан будут признаны выдающимися борцами против большевизма, – что ж, я, пожалуй, отдам себя в руки правосудия.
– Группенфюрер, если американцы узнают, что вы покрывали человека, убившего младенца Линдберга, если члены партии узнают, что еще в двадцатых годах вы избивали подвижника идеи, убийцу паршивого еврея Ратенау, ветерана движения фон Саломона, если несчастные немцы узнают, что именно вы руководили операцией по уничтожению всех душевнобольных в стране, а их было около миллиона, если евреи узнают, что Эйхман составлял для вас еженедельные сводки о количестве сожженных соплеменников, если русские опубликуют все материалы, в которых вам сообщалось о расстрелах и повешениях невиновных женщин и детей, оказавшихся в зонах партизанских действий, – вы все равно надеетесь на благополучный исход дела?!
Мюллер вернулся к столу, сел напротив Штирлица и спросил:
– Что вы предлагаете?
– Капитуляцию.
– Будем подписывать в двух экземплярах? – Мюллер грустно вздохнул. – Или ограничимся устной договоренностью?
– А вас бы устроила устная договоренность?
Спросив так, Штирлиц хотел понять, что его ждет: если Мюллер согласится подписать даже кусок
