– Сюжет я могу рассказать только при юристе, – повторил Роумэн. – Потому что он стоит денег. Поверьте, я отдал разведке жизнь, будь она трижды неладна.
– Вы клянете жизнь?
– Я кляну разведку, мою долбанную профессию...
– Сколько стоит сюжет?
– Три тысячи.
Гриссар поднялся, отошел к стене, тронул подрамник старинной картины; что-то пискнуло и зазвенело, потом картина сползла вправо, открыв дверцу сейфа; поставив сумму цифр, Гриссар отпер дверь, достал несколько пачек долларовых купюр, пересчитал их и одну, тоненькую, положил на стол перед Роумэном:
– Здесь тысяча, это хорошие деньги, а если я пойму, что вы сможете написать так, чтобы мне было интересно работать, – доплачу еще девять...
Подружка Жозефины оказалась стройной, черноглазой и веснушчатой.
Господи, снова вызвали мой «тип», подумал Роумэн, но ведь не Гриссар ко мне подходил и не эта самая потаскушка Жозефина, а я, мне надо раствориться в этом долбанном мире кино, чтобы понять его насквозь; не она предложила мне девку, а я попросил себе подружку; господи, неужели в этом мире действительно никому нельзя верить?!
Пили до утра; Гриссар уснул на диване, шепнув Роумэну:
– Идите с ними в мою спальню, пусть они уложат вас бай-бай, я не опасен и подслушивать не буду... Кофе утром будем пить вместе...
Роумэн проснулся поздно, голова трещала, кровать была пуста, из холла доносился храп Гриссара; он сидел в той позе, как уснул на рассвете; свет в номере был включен, пахло сигаретами; девушки, видимо, только что ушли; Роумэн растолкал Гриссара, подивившись тому, что купюры так и лежали перед ним на столике.
– Ну и как цыпочки? – спросил Гриссар, не двигаясь. – Ничего?
Лицо его было в поту, покрылось щетиной; закурив, он покачал головой, словно удивляясь чему- то.
– Утром пьете? – спросил Роумэн.
– Что я – неандерталец какой? – вздохнул тот. – Конечно, пью; «блади-Мэри», томатный сок в морозилке под баром, сделайте по стаканчику, а потом расскажите про «Коза ностру».
Роумэн набрал свой номер телефона; Криста сорвала трубку так, словно сидела, глядя на телефон (она так и сидела); голос потухший, хоть и тревожный: «Алло, алло, Пол?!»; он положил трубку на рычаг, сделал «блади-Мэри», принес стаканы на столик и сказал:
– Послушайте, Джо, вам ведь известно, что я никакой не осведомитель, а самый что ни на есть неблагонадежный?
Тот покачал головой:
– Я таких боюсь. Мне симпатично, что вы, шпик, смотрите на мир печальными глазами, умного человека с перебитым хребтом... Ну, валяйте, я слушаю.
Роумэн отодвинул деньги:
– Если купите мою идею, придется начинать дело, Джо. Ваш фильм должен быть бомбой. Суперсенсацией. Вы пойдете по тропам, которые обозначены пунктиром по всему миру. Но сначала по ним пойду я. Ваш продюсер станет финансировать это дело?
– Вы никогда не жили в мире бизнеса, Пол. А кино – это бизнес. Это биржа жуликов, умеющих писать стихи. Если я говорю «да», я говорю «да». Но я говорю «да» только под реальное дело. А вы меня кормите загадками. Но я сам их загадываю не хуже вашего.
– Хорошо. Если я скажу вам, что главарь... Один из главарей нью-йоркской мафии Лаки Луччиано был героем американской разведки и воевал против нацистов, когда все были убеждены, что он отбывает тридцатилетний срок в тюрьме Денвера, – вас это заинтересует? Но работать на вас я буду лишь в том случае, если главную роль в фильме сыграет Фрэнк Синатра...
Гриссар покачал головой:
– Нет.
– Боитесь неприятностей?
– Нет. У меня есть надежные адвокаты, это не страшно... Дело в том, Пол, что если бы вы рассказали мне, как человек пишет в камере, на стенах, новую «Тайную вечерю», а ему выкалывают глаза; если бы вы рассказали, что появился новый Паганини, что он чувствует скрипку так, как никто, а ему намеренно ломают пальцы на правой руке и после этого он вступает в мафию, – тогда бы я увидел трагедию личности... Меня не интересует сенсация, как таковая. Я перерос это... Тем более, сам порою пользуюсь поддержкой людей «Коза ностры». Да, да, вполне надежные партнеры, в высшей мере благородны, убивают только тех, кто заслужил смерти... Я ищу человека, Роумэн... Мне нужен человек в искусстве, а не ситуация... Понимаете?
– Это я понимаю... Я не очень понимаю вас... Вы взорвали изнутри тот образ, который я сам себе придумал.
– Так это же хорошо...
– Да. Это хорошо.
– Знаете, почему я так легко дал вам деньги. Пол?
– Влюбились? – Роумэн усмехнулся. – Но я не по этому делу, зря.
– Не смейтесь. Если над Пигмалионом плачут, то отчего надо смеяться над теми, кто следует Оскару Уайльду? Нельзя смеяться над тем, чего не можете понять, это конформизм... Я дал вам деньги потому, что хочу включить магнитофон и слушать вашу исповедь: честный и умный человек делает то дело, которое ему ненавистно. Отчего? Причина? Исходный толчок? Это – тема фильма. Всякий парадокс сценичен. А вы – «тюрьма в Денвере»...
– Кто вам сказал, что я осведомитель? Если, конечно, вам кто-то говорил это... Вы ведь тоже придумываете себе людей...
– Вы всегда называете тех, кто открывает вам секреты?
– Никогда.
– Вот видите... Но мне это сказал тот человек, который много знает, а потому не врет. Если уж он говорит, он говорит правду.
– Вы с ним встречались в Вашингтоне?
– Нет. Он работает здесь. Хотите познакомлю? Это – могу. Он не возражал против встречи.
– Это серьезно?
– Вполне.
– Я его знаю?
– Конечно, это Фрэнк Синатра.
Домой Роумэн вернулся вечером; в комнатах было удивительно тихо и чисто.
– Крис, – позвал он из прихожей. – Конопушка, ты где?
Он бросил пиджак на пол, снял тяжелые туфли и отправился на кухню, повторяя все громче: «Крис! Крис, иди сюда! Не надо сердиться попусту! Крис!» Сделав себе еще одну (которую уже!) «блади-Мэри», он, раскачиваясь, вошел в спальню, увидел на кровати записку, прочитал: «Я уехала, прощай, спасибо тебе, любовь моя, Пол», снял галстук и провалился в темное, душное забытье...
Черчилль, Даллес, Франко, Бэн (сорок седьмой)
То, что сделал Черчилль, вернувшись на Остров из поездки в Соединенные Штаты, где он сформулировал свое кредо в Фултоне, несколько удивило столичную прессу: старик отправился в район
