Лучше бы Севка меня забрал. Лучше бы я у него лежала, а он обо мне бы заботился. Зачем я, как дура, всегда все сама... Получалось бы что хорошее, а то... Нога болит. Ребята завтра из-за меня не соберутся. Севку так и не увидела. Ребенка на даче бросила. Даже толком не причесалась – буду теперь всю неделю, как помело. Совершенно неизвестно, когда с этим ожогом можно будет вымыться следующий раз. Жалко себя до ужаса, а тут еще бывший муж издевается. Что-то, наверное, я все-таки делаю не так. Надо сейчас хоть заснуть, что ли, пока анальгин еще действует. Точно. Все. Хватит угрызаться, завтра буду думать. А сейчас засыпаю. Сплю.
Снова промежуток, или еще одна интерлюдия
Там страшно ночью, страшно днем, А в промежутках – ЖУТКО.
I. Осень
Мы с Севкой, как и было обещано, честно любили друг друга еще две недели. Даже два месяца. Это было потрясающее время. Он дал мне ключи от своей квартиры, я приходила туда, когда только могла и хотела, – раза три в неделю, после работы, если Костька был пристроен. Севка водил меня в рестораны, покупал еду на рынках, чтобы не тратить время на очереди, настаивал, чтобы я ездила везде на такси – и давал на это денег. Много денег. Но дело совсем не в этом. Это все было приятно, но как часть его заботы обо мне, главное было – что он заботился. Любил меня и заботился. Обо мне в моей взрослой жизни никто так не заботился, только мама в детстве, и то, когда я болела, – в остальное время ей приходилось на работу ходить.
В детстве я ужасно любила болеть. Наверное, все любили. В школу не идешь, лежишь в кровати, читаешь книжки, еду приносят прямо туда же... И мама дома. Варит клюквенные морсы, готовит куриный бульон и котлеты с пюре. А если от температуры начинает болеть голова, кладет на лоб мокрое полотенце и сидит рядом, время от времени переворачивая его стороной попрохладнее. А ты лежишь, и хотя в висках стучат молоточки, тебе все равно хорошо и счастливо, и ни о чем не надо думать, потому что ты знаешь – мама рядом...
В этом году стояла потрясающая осень. Теплая, солнечная и – совершенно вся золотая. Я не помню другого такого пылающего осеннего великолепия, хотя это не показатель, обычно я мало обращаю внимания на красоты природы. Но Севка говорил, что он тоже не помнит, – а это уже существенно, у него, в отличие от меня, на это глаз наметан. Под Севкиным окном рос клен, и всю осень он пылал и пламенел своим золотом и багрянцем, а я, провожая Севку, если он куда-то убегал, выходила на балкон и долго махала ему сквозь эти листья...
А потом он сказал мне, что уезжает. В Америку. На полгода. В начале ноября. И это решено, подписано и безоговорочно.
Собственно, он сказал мне об этом давно, – то есть я знала об этом достаточно давно, но это было как- то между строк, как-то только подразумевалось, как-то казалось естественным... Ведь все вокруг куда-то уезжали, прорываясь сквозь дыры проржавевшего насквозь железного занавеса... И тут, в начале октября, как гром с неба...
– Малыш, я заказал билеты... На пятое ноября. Я сначала не поняла:
– Какие билеты? Куда?
– В Нью-Йорк. У меня наконец все образовалось, я должен ехать.
И тут я вспомнила, и на меня обрушилось... Хочется сказать – небо, но это будет неправда. Небо осталось на месте, и солнце сияло, и клен шелестел за окном золотисто-багряными листьями, и даже свет ничуточки не померк. Просто жизнь взяла и рассыпалась, как замок из песка.
Но я не стала плакать, и причитать, и задавать жалкие вопросы типа: «А как же я?» Это унизительно, противно, и вообще – не про нас. Мы взрослые самостоятельные люди, и все это было известно, никто никого не обманывал. Не могу же я взять и повиснуть на нем мертвым грузом. Я стала обсуждать какие-то серьезные, правильные вещи, вроде того: готова ли виза, и где забирать билеты, и что с жильем... Только голос, может быть, поначалу слегка дрожал, но потом я втянулась.
Севка ехал на полгода – пока. Его пригласила какаято академия современного искусства – первый в мире совместный русско-американский проект, большая честь, тра-ля-ля и все такое прочее. Их таких в нем участвует трое – русских художников. Они там будут преподавать, выступать в галереях, ездить с выставками по стране и продавать картины. Почетно и денежно. Такой шанс выпадает раз в жизни. Даже думать нельзя, чтобы вдруг взять и отказаться.
И, конечно, даже подумать нельзя, чтобы поехать с женой. То есть с женой-то как раз можно, принимающая сторона на жен была согласна, проблема была в другом. Я-то Севке никакая не жена – по крайней мере, в глазах принимающей стороны. И никаких шансов, что за оставшийся месяц мы успеем оформить свои два развода, и пожениться, и сделать для меня документы. И еще Костька... Нет, проблема слишком глобальна, и потом – что за причины для суеты? Через полгода – ну что такое полгода? – он приедет, прославленный и богатый, и мы не спеша и с достоинством все оформим, и поженимся, и дочку Васей назовем...
Все это я, конечно, с Севкой не обсуждала – еще чего не хватало. Я это продумала сама с собой, и даже не один раз. И не два, а столько, сколько было нужно для того, чтобы успокоиться, взять себя в руки и перестать хотеть зареветь в голос всякий раз, когда речь заходила о его отъезде.
И мне удалось. Человек, подлец, ко всему привыкает... Я улыбалась, и была спокойна, и составляла списки, и собирала вещи, и даже не расстроилась, когда узнала, что Севка все же оформил документы на одну из своих бывших жен – ту самую, с которой не успел развестись.
– Ты же понимаешь, малыш, был такой шанс, глупо же упускать. И потом – ну приедет она ко мне на две недели, дочку привезет. Я ей Нью-Йорк покажу. Когда еще такое удастся?
Конечно. Я понимаю. Действительно – такой шанс. А наши отношения тут совсем, ну совершенно ни при чем. И мне гораздо лучше – я-то не бывшая жена, у меня все только начинается... Получалось вполне убедительно, во всяком случае, хватало, чтобы не зареветь на месте в ту же минуту.
Он улетел пятого ноября. Золотая осень кончилась за неделю до этого, небо посмурнело, как-то внезапно стало холодно, из хмурых туч попеременно падал то дождик, то снег. Примерно за неделю до самолета события моей – пока еще нашей – жизни вдруг совершенно сошли с ума и помчались куда-то с ужасающей, не поддающейся никакой разумной оценке скоростью. То не хватало какой-то ценнейшей бумажки, которую срочно надо было дополучить, то вдруг кончались деньги, то отменялось разрешение на вывоз картин... Непрерывным потоком шли прощаться какие-то старые друзья, бывшие жены, забытые любовницы... Дверь в квартире не закрывалась ни на минуту. Я еще успевала когда-то мотаться на работу и даже делала там что-то осмысленное, усилием воли выключаясь на эти часы из Севкиной карусели.
Костьку я все это время не видала совсем – он жил у родителей. Хорошо, что мама с сентября окончательно ушла с работы. Когда зарплаты кандидата наук не хватает даже на покупку проездного, чтобы на эту самую работу ездить... Мою жизнь родители со мной не обсуждали. Вопервых, на это не было времени – я звонила каждый день, но очень коротко, привет-как-дела-пока. А во-вторых, наверное, было видно, что я не в себе, и все разговоры, тем самым, бессмысленны...
Я не поехала провожать Севку в аэропорт. Родители, бывшие жены, дети – и без меня там будет полно народу, нечего создавать толпу. Кроме того, самолет в три часа дня, мне надо быть на работе. Мы простились с утра, он проводил меня до метро... Дальше все было как-то ничего – толкотня, суета, пересадка, дорожка к институту. В одном из коммерческих киосков, которые повырастали вокруг каждой станции метро, как грибы, я вдруг случайно увидела туфли, как раз такие, какие нужны маме. У нее скоро день рождения... Стоили они, конечно, какую-то безумную сумму, но я выгребла из кошелька остатки Севкиных денег – по большому счету, на эту сумму мы с Костькой могли бы неплохо жить примерно месяца два, но на туфли их как раз хватило. Вот и отлично. Будет хоть маме подарок. А мне... Мне уже почти все
