ли были завязаны у Фрейдис погребальные башмаки. Пусть не упадет ей на пятки Напасть, дверная решётка Хель. Пусть не обломится под ней золотой мост через поющую реку Гьёлль. Пусть не слишком сердито облает её злобный пёс Гарм. И, ничем не обидев, пропустит воинственная дева-привратница…
Он выбрался наверх, и сруб начали закрывать. Наладили последнюю стену и стали накатывать сверху брёвна. Исчезла рыжая шкура коня, исчезли рабыни, сидевшие подле колёс. Исчезло бледное, словно светившееся, лицо Фрейдис… Халльгрим первым столкнул на эти брёвна глыбу земли. И когда она обрушилась на накат, все голоса потонули в лязге оружия. Это воины одновременно выдернули из ножен мечи и троекратно ударили ими в звонкое дерево щитов. И называлось это – шум оружия, вапнатак!..
А комья земли сперва гулко стучали по брёвнам, потом этот звук стал делаться глуше и глуше, пока не стал наконец простым шорохом глины о глину…
Когда на могиле уже утаптывали землю, из-за деревьев вдруг сипло прокричал рог.
– Кто-то приехал, – сказал Халльгрим. Он продолжал глядеть на свежую глину.
Всадники, выехавшие из леса, увидели перед собой грозное зрелище: около сотни воинов в боевом облачении венчали собой холм. Но они не остановились и не повернули назад, хотя их было всего трое.
– Ас-стейнн-ки! – напомнил о себе Хельги. – Что там?
Как ни хороши были стоявшие наверху, стоило посмотреть и на всадников. Особенно на того, что ехал впереди. Крупной рысью шёл под ним лоснящийся серый конь. Вился за плечами седока широкий синий плащ. Покачивалось в могучей руке тяжёлое копьё – толстый кол, окованный железной броней…
А позади катилась тележка, и из неё доносилось злобное хрюканье. С холма было хорошо видно ворочавшуюся тёмно-бурую спину.
– Хитёр! – сказал Хельги. – Знает, не тронем!
Ему не надо было смотреть, чтобы узнать приехавшего.
– Это я его известил, – проговорил Эрлинг, и Хельги усмехнулся: мол, чего ещё можно от тебя ждать. Но поссориться с братом он не успел, потому что Звениславка вдруг ухватила его за локоть, а потом и вовсе спряталась за его спиной. Хельги чувствовал, что она дрожала от страха, и готов был многое вытерпеть ради того, чтобы только она подольше стояла так, держась за его руку…
Всадники тем временем вплотную приблизились к холму и начали взбираться по склону.
Халльгрим шагнул им навстречу.
– Здравствуй, Рунольв Раудссон, – сказал он хозяину серого жеребца. – Что тебя сюда привело?
– И ты здравствуй, сын Виглафа, – отвечал ему всадник. – Зачем ты спрашиваешь о том, что и сам знаешь? Или не хоронил ты нынче свою мать, Фрейдис дочь Асбьёрна?
Седеющие космы лежали у него на плечах, нижняя половина лица пряталась в густой бороде. И только глаза зло и холодно смотрели на Халльгрима из-под надвинутой войлочной шляпы.
Но эти глаза сразу изменились, когда Рунольв посмотрел на вершину холма, на комья взрытого дёрна.
– Быстро же ты зарыл мою старуху, сын Виглафа… А я бы совсем не отказался взглянуть, много ли прибавилось у неё морщин.
Такие слова и таким голосом от Рунольва Скальда можно было услышать единожды в жизни. Халльгрим понял это и сказал:
– Ты сам знаешь, что я тебя сюда не звал. Но раз уж ты приехал, будь гостем. Мы ещё не всё сделали здесь, что собирались.
Тогда Рунольв хёвдинг спешился и махнул рукой своим молодцам. Те живо привязали коней, и работа возобновилась как ни в чем не бывало. Все вместе они привели в порядок вершину холма, а потом принесли с берега тяжёлые плоские камни и отметили ими могилу, выложив контуры длинного корабля, обращённого носом на юг.
Вечером, когда собрали пир и внесли столы, и рабы прикатили заморский бочонок, и хмельной рог по обычаю отправился вкруговую, Рунольв Раудссон, хозяин Торсхова, впервые заметил странно одетую незнакомку, сидевшую рядом с Хельги.
Он спросил:
– Кто это, Хельги? Никак ты женился?
Хельги вздрогнул так, словно в него угодила стрела. Халльгрим ответил за брата:
– Нет. Это гостья.
Рунольв, по счастью, в дальнейшие расспросы пускаться не стал. А Звениславка глядела прямо перед собой и всё видела тёмную внутренность сруба, и медленно остывавшую тушу коня, и несчастных рабынь, и саму госпожу, освещённую тусклым огоньком.
Вот приподнимается конь… Встают, отряхивают платья служанки… И Фрейдис садится в повозке, а горбунья берёт в руки вожжи… Глухо ржет, ударяет копытом чудовищный конь… и растворяется перед ним бревенчатая стена.
Ледяным холодом тянет оттуда, из темноты. В последний раз вспыхивает и гаснет маленький светильник. Необъятная ночь заполняет всё вокруг. Только шелестят во мраке шаги рабынь да поскрипывают колёса повозки, увозящей госпожу Фрейдис в далёкий путь.
Рунольв со своими людьми прожил у братьев три дня, в течение которых ничего не произошло. А потом уехали, и он, и Эрлинг, – каждый к себе.
12
Нет бедствия хуже неурожая!
Бывает неурожай хлебный. Бывает недород скотный. И ещё неурожай морской, когда рыба уходит от берегов. Поодиночке эти бедствия случаются почти каждый год, и люди поневоле привыкли с ними справляться. Но трудно выжить, если все три наваливаются разом…
Потому-то приносят в жертву конунга, оказавшегося несчастливым на мир и урожай. И чтут колдунью, умеющую наполнить проливы косяками сельдей. И самый бедный двор редко обходится без пиров, устраиваемых по обычаю – трижды в год.
Первый пир собирают зимой, когда день перестает уменьшаться. Потом весной – на счастье засеянным полям. И наконец, осенью, когда собран урожай и выловлена треска… Это жертвенные пиры. Плохо тому хозяину, которого бедность вынуждает ими пренебречь! Бог Фрейр, дарующий приплод, может обойти милостью его двор. А удача – оставить.
В Торсфиорде ни разу ещё не забывали об этих пирах. Вот только соседей в гости здесь не приглашали. Рунольв пировал у себя в Торсхове, Виглафссоны – в Сэхейме. К старшим братьям приезжал ещё Эрлинг, и Хельги принимал его ласково, ведь не дело ссориться в праздник.
Раньше в Сэхейм заглядывал иногда херсир по имени Гудмунд Счастливый, старый друг Виглафа Хравна. Тот, что жил на острове в прибрежных шхерах, в трёх днях пути к югу. Однако теперь его паруса с синими поперечинами появлялись в Торсфиорде всё реже. Шесть зим назад Гудмунд херсир потерял единственного сына Торгейра и с тех пор сделался угрюм…
А приезжал ли кто к Рунольву – того Виглафссоны не знали и не хотели знать.
Когда подошло время осеннего пира, Видгу по обыкновению послали за Приёмышем. Видга посадил Скегги в свою лодку и спихнул судёнышко в воду. Хельги сказал ему:
– Только пускай Эрлинг в этот раз не привозит с собой Рунольва!
Накануне праздника Хельги подарил Звениславке золоченые пряжки: скреплять на плечах сарафан, который здешние женщины носили составленным из двух несшитых половинок. Звениславка не торопилась заводить себе чужеземные одежды – однако застёжки понравились. Каждая была почти в ладонь величиной, и между ними тянулась тонкая цепь. Другие цепочки свешивались с самих пряжек. Можно привесить к ним игольничек, обереги, маленькие ножны с ножом…
С обеих фибул смотрели усатые мужские лица. Грозные лица… Хмурились сдвинутые брови, развевались схваченные бурей волосы, сурово глядели глаза. Одно выглядело помоложе, другое постарше. Пряжки как бы говорили: смотри всякий, что за человек подарил нас подруге. Он такой же, как мы. Обидишь её – не спасёшь головы!
Хельги был вполне ровней этим двоим. Хотя, правда, ни бороды, ни усов не носил.
– Нравится? – спросил он Звениславку. – Носить станешь?
Она ответила:
– Спасибо, Виглавич…
