«Соррентийская правда», где писали все, друзья и гости, Борис Шаляпин, брат и сестра Ходасевичи. Мария Игнатьевна, баронесса Будберг, писала «Мемуары собачки». Дедушку звали «дука», по-итальянски значит «герцог».
Особенно оживленно становилось летом: приезжал Александр Бенуа, бывали другие художники. Все вместе они ходили на этюды, потом показывали рисунки дедушке, он даже повесил у себя одну картинку Бенуа — «Камни».
Художники стали учить рисовать мою маму, находя у нее несомненный талант. Отец мой, Максим Алексеевич, оказался хорошим карикатуристом. Он много помогал дедушке, и дом в Иль-Сорито нашел для дедушки он.
Особенно запомнился мне один из частых гостей дедушки, Иван Николаевич Ракицкий. Он попал к нам через художницу Валентину Михайловну Ходасевич. Участник Первой мировой войны, претерпевший ипритную атаку. Стал инвалидом, у него сгорел желудок, он ел помалу, а потом лежал после еды.
Ракицкий обладал даром ясновидения. По почерку мог определить характер человека, многое предсказывал. Дедушка буквально не отпускал его от себя. Бывало, придет Ракицкий утром к завтраку и говорит: «Сегодня там-то и там-то будет землетрясение или наводнение».
Максим записывал предвидения Ракицкого. Сообщения о событиях приходили к нам с опозданием на день-два, и все, что было записано Максимом со слов Ракицкого, прочитывали в газетах: точь-в-точь.
Ракицкий не любил гадать по руке близким людям.
Одна из дочерей герцога Сэрра ди Каприоло, Елена, никак не решалась выйти замуж за своего поклонника, богатого итальянца из Америки. Молодежь наседала на нее, и она согласилась: «Ладно, выйду, ради вас». Жениху сообщили, что невеста согласна. Он торжественно приплыл на яхте. Моя мама вместе с Марией Игнатьевной подготовили невесту, заказали в Риме вышивки на белье гербов герцога Сэрра ди Каприоло. Счастливый жених пригласил всех на яхту, и компания поплыла к острову Иске.
Во время плавания Ракицкий посмотрел ладонь жениха, сказал ему приятные вещи.
Американец жил в отеле «Минерва», напротив нашего дома, там обычно останавливались гости дедушки: Марина Цветаева, Валентина Ходасевич.
Утром следующего дня вся компания в хорошем настроении отправилась на прогулку. Невеста с женихом отстали. Когда их подозвали, то моя мама первой увидела, что они ссорятся. Ракицкий тогда сказал Максиму: «Не к добру эта ссора. У жениха на руке — смерть».
На следующее утро его нашли в номере застрелившимся — не вынес очередного отказа невесты.
Атмосфера влюбленности и драмы окружала дом. Наша баронесса, Мария Игнатьевна, влюбилась в какого-то итальянца — Алексей Максимович узнал, хотел покончить с собой, но молодежь, почувствовав неладное, обнаружив в его кармане пистолет, не оставляла его одного. Берберова тут же стала кокетничать с дедушкой, Мария Игнатьевна заметила и постаралась, чтобы Берберова уехала. Все вообще уладила сама Мария Игнатьевна. Прошло много лет, прежде чем Мария Игнатьевна призналась моей матери, что каждый год ездит в Италию — положить цветы на могилу того итальянца.
Моя бабушка Екатерина Павловна ненавидела Марию Федоровну Андрееву, которая разрушила ее семью, а к Марии Игнатьевне относилась хорошо — когда дедушка сделал Марии Игнатьевне предложение, она отказала ему, сказав: «Только Екатерина Павловна может носить вашу фамилию»«.
Так рассказывает Марфа Максимовна.
Ах, хитроумная баронесса! — думаю я. — Сразу двух зайцев убила она этим отказом: завоевала сердце Екатерины Павловны и осталась при своем интересе: на Западе быть баронессой много выгоднее, чем женой писателя, тем более русского полуэмигранта, пусть даже и знаменитого Горького. На Западе носители баронских, графских и герцогских титулов имеют массу привилегий, в том числе право бесплатного полета в самолете или проезда в поезде в первом классе, со всеми почестями. Недаром позднее Мария Игнатьевна не пошла в законные жены к такой знаменитости, как Герберт Уэллс, — он не имел баронских возможностей.
Марфа Максимовна рассказала мне, что после смерти Горького все иностранные гонорары получала Мария Игнатьевна, которая хранила у себя часть архива Горького, и время от времени, приезжая в СССР после его смерти, привозила какую-нибудь вещицу вроде вазочки, которую он ей якобы подарил.
При моих встречах с Марией Игнатьевной, о чем речь впереди, часто заходил разговор об архиве.
Она сказала:
— Из Эстонии пишет моя старая служанка о том, что в кладовке нашего дома в эстонском поместье Бенкендорфов до сих пор лежит неразобранный архив, который я оставила, спасаясь от немцев. Там множество бумаг Алексея Максимовича. Как бы они не пропали.
Через несколько дней, возможно, заметив мой неподдельный интерес к этому архиву, Мария Игнатьевна вскользь произнесла:
— Между прочим, наше эстонское поместье на прошлой неделе сгорело дотла. Вместе с архивом Горького.
И посмотрела на меня непроницаемым взглядом.
Этот архив сгорал в ее рассказах много раз: то в революцию, то при переходе Эстонии в СССР, то просто «третьего дня». Возможно, на разных людях она проверяла интерес к архиву и делала свои выводы.
— Там, в Италии, — продолжает Марфа Максимовна, — у каждого было свое занятие. Мария Игнатьевна занималась делами дедушки, писала письма вместе с моим отцом, который знал французский и итальянский. Отец также делал выжимки из книг и газет и давал их дедушке, чтобы тот не читал лишнего. Моя мама, Тимоша, была хозяйкой в доме…
— Почему вашу маму прозвали Тимошей? — спрашиваю я.
— Когда мама попала в горьковскую семью, у нее были роскошные волосы. До полу. Она оказалась под большим влиянием Марии Игнатьевны и многое брала от нее: как одеваться, как держать сумку. С волосами мучилась — в моде была стрижка, и ей тоже хотелось постричься. Никому не сказав, пошла в парикмахерскую. Косу отрезали, волосы уложили, а наутро вся ее прическа стала дыбом — ничего не могла с ней сделать. Дедушка посмотрел на маму и вспомнил, что на Руси когда-то были кучера, их прозвали Тимофеями — кудри торчали из-под шапок, как у мамы.
Тимофей, Тимоша… Так привилось.
В окружении дедушки всем давали прозвища: мой отец был Поющий глист, художница Валентина Ходасевич — Купчиха, жена дедушкина секретаря Крючкова — Це-це.
С 1922 по 1933 год Горький дважды бывал в Советской России. Его торжественно возили, показывали плотины, заводы, колхозы, устраивали роскошные потемкинские деревни. Он долго отказывался возвращаться, вернувшись, не хотел жить в шехтелевском доме, жаловался в письмах: «Мне организовали дворец».
Его раздражала кремлевская казенщина, бирки на всех предметах в доме, он не любил стиля модерн, поэтому сразу же поселился в «Горках X», где моментально оброс народом: Максим, Тимоша, внучки Марфа и Дарья, Всеволод Иванов, Бабель, историк Минц, родственники Николаева, близкого друга Екатерины Павловны, личный секретарь деда Крючков.
— Особым человеком в окружении деда стала медсестра Липочка. Она была уборщицей, когда дедушка жил в Ленинграде на Кронверском вместе с Марией Федоровной Андреевой. Липочку вызывали даже в Италию, и всегда на ней держался дом. Была она одинока, муж и сын умерли, — говорит Марфа Максимовна.
Но вместе со всеми этими людьми в жизнь Горького и его семьи вошли другие, официальные люди — они внесли атмосферу кремлевского круга: дух подозрительности, ощущение тревоги, безотчетной и необъяснимой, не поддающейся никакой логике, но несомненной.
Откуда шла она? От Сталина? От его людей, так или иначе являвшихся к Горькому и его семье? После легкой, прозрачной Италии Россия оказалась тяжелой, сумрачной, и трудно было предположить, что ждет завтра.
