никогда не существовало, ибо человеческое тело не может взойти на небо. Действительное воскресение тел — это обновление их в ту эфирную оболочку, которую некогда они покинули, это возвращение их в небесный мир, в небесные тела. И если ученики осязали Христа, то только в результате помрачения, которое Господу было угодно возвести ни них. Так говорили катары, и убедить их в обратном было невозможно.
Что же касается матери Христа, Девы Марии, то, по учению катаров, она была одним из ангелов, посланных на землю, чтобы предшествовать Христу. Спаситель прошёл через её ухо, как Слово Божие, и вышел тем же путём, не смешиваясь ни с чем телесным, оставаясь чистым и чуждым материи.
Арнальди не стал выспрашивать де Брюи о сущности Христа, боясь уйти в ненужную дискуссию. Он догадывался, что ответы будут туманны и двусмысленны. Инквизитор задал другой вопрос. Уж здесь-то еретику увильнуть от прямого ответа не удастся.
— Верите ли вы в то, что во время исполняемого священником обряда причастия хлеб и вино с помощью Божественной силы превращается в тело и кровь Иисуса Христа?
Рауль задумался. Вопрос был не прост. Катары осуждали католическое причастие. Они не верили, что обычный хлеб при освещении каким-то непостижимым образом претворяется в тело Христово. Спаситель никогда не имел бренного тела, оно было кажущимся, эфемерным. Катары не отрицали, что Иисус говорил такие слова: «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни; Идущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную».[30] Однако напоминали, что в том же евангелии от Иоанна сказано: «Слова, которые Я говорю вам, суть дух и жизнь».[31] Значит, вкушать хлеб — это вразумляться высокими, божественными наставлениями. «Называть простой хлеб телом Христовым, — говорили катары, — значит продавать его, совершать обедню — дерзкая выдумка попов. И Тело Христово — не на алтаре и не в руках священников. Его тело — Община всех, кто стремится к высшей любви». И потом, каких невероятных размеров должно быть это тело, насытившее и продолжающее насыщать столько миллионов людей?
Арнальди ждал ответа. Он прекрасно был осведомлён об обрядах и учении катаров. Они не признавали причастия, и де Брюи должен был ответить отрицательно, что сразу обличило бы в нём еретика. Однако Рауль ответил уклончиво:
— Почему я не должен верить в это?
— Я не спрашиваю, почему вы не должны верить в это, я спрашиваю, верите ли вы в это?
— Я верю в то, во что верите вы и другие праведные люди.
Арнальди раздражённо переспросил:
— Эти «праведные люди» — катары? И если моя вера в чём-то совпадает с их верой, то вы верите и мне? Ладно, я поставлю вопрос иначе: верите ли вы, что на алтаре находится тело Господа нашего Иисуса Христа, рождённого от Девы Марии, распятого на кресте, восставшего из мёртвых и вознёсшегося на небо?
— А вы разве не верите в это?
— Я верю во всё это, — еле сдерживая себя, проговорил инквизитор.
— Тогда я тоже верю в то, что вы сказали.
Арнальди стукнул кулаком по столу.
— Опять хитрите! Вы верите, что я верю в это. Но об этом я не спрашиваю вас. Я спрашиваю: верите ли вы сами в это?
Рауль развёл руками:
— Когда вы, господин инквизитор, переиначиваете мои слова, я уже не понимаю, что именно я должен сказать. Я прошу вас, не вейте мне верёвку для петли из моих собственных слов.
— Тогда отвечайте прямо без уловок, — сказал Арнальди, в упор посмотрев на Рауля. — Да или нет.
Раздражение его, казалось, достигло предела, но выслушивать туманные ответы ещё раз не имело смысла. Поэтому он решил перейти к следующему вопросу.
— Можете ли вы поклясться, что не познали ничего такого, что противоречит истинной католической вере?
Этот, казалось бы, несложный вопрос мог поймать еретика в ловушку. Дело в том, что в катаризме запрещалось приносить клятвы, а также лгать, судить и отрекаться от своей веры, даже под угрозой смерти. Последнее требование, правда, относилось к «совершенным», однако и простые верующие никогда не предавали своё учение. Что касается всевозможных клятв, то катары говорили, что Спаситель запретил их. Однако если их принуждали к этому, то разрешалось присягнуть. Такие клятвы не считались действительными, ведь они давались под давлением другой стороны.
— Если я должен поклясться, — ответил Рауль, — то я сделаю это.
— Я не спрашиваю, должны ли вы поклясться, а спрашиваю, хотите ли дать клятву.
— Если вы прикажете мне поклясться, то я дам клятву.
Арнальди терпеливо продолжил:
— Я не хочу принуждать вас к клятве. Вы присягнёте, а потом оправдаетесь тем, что я принудил вас к этому. Если же вы сами хотите присягнуть, то я приму вашу клятву.
— Зачем мне присягать, если я знаю, что говорю правду?
— Хотя бы для того, чтобы снять с вас подозрения в ереси.
— Господин инквизитор, я не знаю, как я должен поклясться, поскольку никто меня этому не учил.
Арнальди хотел было сказать, что Рауль должен сделать так-то и так-то, но поостерёгся говорить слово «должен», ведь это приравнивалось бы к принуждению. Подумав немного, он произнёс:
— Если бы я сам присягал, то поднял вверх палец и сказал: я никогда не имел ничего общего с ересью, не верил ни во что, противоречащее истинной католической вере. Да поможет мне Бог!
— Хорошо, я присягну.
Тут Арнальди остановил Рауля. Знал он, как выкручивались еретики: нарочно сбивались, переставляли слова. На первый взгляд казалось, будто суть клятвы не меняется, но на самом деле всё переворачивалось с ног на голову. А Рауль де Брюи, судя по всему, был как раз из таких ловкачей.
Инквизитор понял, что с первого допроса вынудить признание будет почти невозможно. К тому же не хотелось ещё раз полемизировать, достаточно было предыдущей словесной перепалки. Поэтому он резко изменил тактику.
— Учтите, если вы хотите с помощью ложной клятвы избежать костра, а потом заявить, что вас вынудили присягнуть, ничего у вас не получится. У меня есть неоспоримые доказательства вашей причастности к ереси. Вы только усилите муки своей совести, но не спасёте жизнь. Однако если вы добровольно признаете, что заблуждались, то к вам, возможно, будет проявлено милосердие. Советую вам подумать хорошенько. Завтра мы поговорим. Надеюсь, вы проявите благоразумие.
И Арнальди, не дожидаясь ответа, кивнул стражнику.
Рауля де Брюи увели, а в зале трибунала начались обсуждения. Больше всех возмущался Челлани. Он настойчиво советовал Арнальди вести допрос жёстче, не допускать давления на себя и не вступать в дискуссии с обвиняемым.
— Я сам подготовлю вопросы к завтрашнему заседанию, — решительно заявил он.
Инквизитор Стефан, имевший те же полномочия, что и Арнальди, коротко высказал своё мнение:
— По всему видно, что этот де Брюи упорный еретик. Не лучше ли сразу применить «умаления членов»?
— Слишком рано, — возразил Челлани. — Его воля не сломлена. Он может ничего не сказать.
Стефан настаивал на своём:
— Можно попробовать хотя бы для начала пытку «хлебом боли» и «водой скорби».[32] А потом продолжить, если не признается.
Член городского совета, присутствовавший на заседании, тут же возразил:
— По закону пытки можно применять только один раз.
— Да, господин Гюи. Один раз. Но добавим: для каждого из пунктов обвинения, — усмехнулся Арнальди.
— Об этом не сказано в законе, — попытался спорить Гюи.
