местных краях уже давно, строили набоечные мастерские, красильни, сушильни, сновальни. За ткацкими станками в крестьянских избах трудились тысячи семей по всей Владимирской губернии. Закипела жизнь на речке Серой. Потекли узорчатые карабановские ситцы на рынки Хивы, Бухары, Китая. Железнодорожную ветку к селу протянули. На фабрику, словно в центр какой международный, повадились приезжать иностранцы. А в Париже ткань «Смородиновый куст» удостоилась даже Гран — при. Отстроили церковь, вмещавшую 2000 человек, школу, больницу, почту, родильный приют, спальни — казармы, клуб для рабочих, разбили недалеко от особняка хозяина общественный парк. И как когда — то при Павле Федоровиче, снова стали карабановцы влиять на судьбы родной культуры — финансировали И. В. Цветаева при строительстве его знаменитого Музея изящных искусств имени Императора Александра III. Но вот власть взяли рабочие, их Совет отстранил последнего Баранова Ивана Александровича от дел и стал во главе всего слесарь Иван Иванов. Иван Александрович уехал к своей сестре в Москву, а затем, говорят, за границу. Уже через несколько недель после отъезда Ивана Александровича в Карабаново начался голод, люди стали разбредаться по деревням. Через год фабрика встала. Позднее она опять заработала, но никогда уже не могла набрать прежних оборотов. Производство хлопчатобумажных тканей не стояло в списке приоритетов новой власти. Индустриальный бум обошел Карабаново стороной. В 1957 году, когда праздновалось сорокалетие советской власти, жители про себя отметили, что за все эти годы в Карабанове, хотя и получившим в конце концов, несмотря на захирение, статус города, кроме нескольких домов для передовиков производства, деревянных и кирпичных бараков с печным отоплением да клуба, ничего построено не было. Все мало — мальски добротные постройки были происхождения дореволюционного, и хотя и обветшали, но дотянули до наших дней без единого капремонта. Большинство жителей обитало в старых казармах — спальнях или собственных избах. Гипсовый черный Ленин, все мое детство простоявший в полный рост на круглом кирпичном постаменте в центре фабричной площади, вытянутой рукой указывал на кладбище. В 1960 году к девяностолетию Ильича торжественно отпраздновали прокладку первых в истории города полутора километров асфальта. Тротуары заасфальтировали радикально, без единого желобка для водостока, отчего вода после дождя не уходила, стояла, пока не высохнет, и населению приходилось ходить в галошах. По сведениям очевидцев, ныне в Карабанове властвует бурьян, полностью поглотивший в городском сквере бетонный каркас монумента героям Великой Отечественной войны, не завершенного по причине нагрянувшей перестройки.
Кота в котлеты изрубили
Как моих родителей занесло в этот город и почему именно в этот, теперь я сказать уже не могу. Слышал только, что после учебы в Москве и последующих за ней скитаний по среднерусским городам мама уговаривала отца возвратиться на Волгу в немецкий Бальцер, мол, там безопасней, но он нашел работу в трех часах езды от столицы, хотел защититься в своем институте и лишь затем вернуться в родные места. Родителей в Карабанове приняли приветливо, поселили в доме для ИТР1. Не совсем правильное русское произношение мамы никого не смущало. Например, вместо
На комбинате работал молодой эмигрант, прядильщик из Бреслау по имени Адольф. Он сносно говорил по — русски и часто выступал в клубе, рассказывал об испанской войне, в которой принимал участие на стороне коммунистов, а также о борьбе пролетариата в странах капитализма. Слушателям после его лекции каждый раз приходилось петь Интернационал, так как лектор, закончив ее, с горящим взглядом запевал. Теперь эти лекции прекратились. На фабрике друзья поздравляли силезца с германскими победами. Хлопая по плечу, говорили: «Ну Адик, твой тезка дает! Пол — Европы уделал!» Адольф возмущенно протестовал. Ему отвечали: «Ну ладно притворяться — то, ты ж немец, а мы теперь в одной упряжке». Когда началась война, эмигрант куда — то исчез, ходили слухи, что оказался немецким шпионом. Маму и отца с германскими успехами некоторые учителя поздравляли тоже, правда, не столь открыто. Один коллега — поклонник даже подарил маме по такому случаю цветы. Однажды отец был приглашен в Москву на обед к своему институтскому профессору, у которого писал диссертацию. Профессор к отцу благоволил еще со студенческих времен. Жил он на Пречистенке недалеко от здания бывшего австрийского посольства, над которым теперь развевался флаг со свастикой. За столом были в основном старинные друзья профессора, однокашники и коллеги. То, о чем они рассуждали, оказалось для отца столь необычным, что он за весь вечер не произнес от потрясения ни слова. Газеты теперь тоже писали о национал — социализме без прежней агрессивности, порой даже намекали на его якобы социалистическую сущность, — но здесь у профессора о Гитлере говорили восторженно как о новом Наполеоне, призванном не только освободить Германию от цепей Версаля, но и объединить Европу. Он, дескать, дальновиднее Наполеона, понимает, что с Россией ссориться не надо. С несколько преувеличенным пафосом говорит о расе, о нации, но это, как нарыв, — лопнет иль рассосется. Все это произносилось в самом центре советской Москвы, в буквальном смысле под стенами Кремля, и казалось чем — то фантастическим, но особого страха не внушало: ведь с немцами задружились, а большевистскую власть в профессорском доме не хулили, она вообще не присутствовала в разговорах. Домой отец возвратился совершенно обескураженный. В стране вводилась жесткая дисциплина. За опоздания на работу и прогулы отдавали под суд, заключали на годы в лагеря. В газетах, почти в каждом номере, сообщалось о мерах по укреплению боеготовности Красной армии. Устраивались субботники: копали ямы для бомбоубежищ. В средних школах проводились занятия «клубов молодого бойца» и школьные стрельбы. Но война тем не менее не входила в планы людей. Если она и начнется, то будет недолгой и победоносной. Финская война этого настроения не изменила. Ужасы коллективизации казались далеким прошлым. Голодные годы сменило относительное благополучие. И хотя у отца брат и многие родственники, а у мамы сестра сидели, несчастье это уживалось в них каким — то образом с оптимизмом и энтузиазмом. При клубе «Красный Профинтерн» был создан любительский джаз — оркестр, мама играла на мандолине и гитаре. Танцы под его сопровождение давались несколько раз в месяц. Ходили на стадион болеть за местную футбольную команду «Основа», выезжали с друзьями на речку Узенькую, где устраивали пикники, а дома в кругу друзей — шумные вечеринки. На одной из них отец декламировал популярную в то время вариацию на тему «Руслана и Людмилы»:
У лукоморья дуб срубили, Златую цепь снесли в торгсин, Кота в котлеты изрубили, Русалку паспорта лишили, Сослали лешего в Нарым…
Все хохотали. Присутствующим была известна концовка, но отец то ли по благоразумию, то ли из —
