громоздились тугие упаковки сигарет, банок с колой и пивом, круглых леденцов и жвачек.
— Если все это — мое, то как же я это унесу домой? — со странным спокойствием рассуждал Нетаков. — Да нет, дома такое богатство опасно оставлять. Что же делать?
Стоило Денису подумать о том, что можно призвать на помощь Шаманку и вместе они быстрее решат, как обойтись с подвалившим на халяву товаром — по крайней мере унесут в два раза больше, — как мать тотчас появилась. Вид ее, правда, был непривычен: лицо, словно измятая бумага. Впрочем, мальчик тут же смирился с новым обликом Палашки, но, как только он решился прикоснуться к странному бело-синему лицу, оно стало сморщиваться, будто лесной, раздавленный ботинком гриб, и изо всех его пор попер дым…
Нетаков не сразу понял, что уже проснулся, и не сразу понял, что его логово заполнено удушливым дымом. Разлепив зрячий глаз, он увидел пламя, перекрывшее единственный путь на волю.
— Ну что, сука, жаришься? Бензинчику плеснуть? — Денис различил высокий голос Веника. — Зачем старуху ограбил, гад? Теперь гори ярким пламенем!
— Пожарку вызвать или так обуглишься? — донесся хрип Хомяка, перекрываемый хрустом и треском горящего хлама. — Круто тебе бандюки за свою бабушку ответили! Они тебя еще и на камеру сняли: сегодня, видать, по телику покажут. Мы тебя позырим!
— Твари! Выпустите меня! — из последних сил закричал Нетаков, чувствуя уже нестерпимый жар огня, обхватившего его тело.
Денис, кажется, уже не рассчитывал на спасение, когда шум огня вдруг перекрыл грохот от удара в стену, которая частично рухнула, и внутрь дома просунулись железные клыки от электропогрузчика, образовав дыру для вызволения. Из кабины выскочило нечто обмотанное брезентом, сгребло мальчика в охапку и бросило рядом с собой в кабину. После этого машина дала задний ход, но Нетаков этого уже не видел: он был без сознания.
Глава 38. Сводные сестры
Люба давно догадалась, что Зоя вовсе не ее родная мать, а остальные четверо детей в семье Бросовых не ее братья и сестры. Во всяком случае, никто никогда не скрывал, а наоборот, все, включая Зойку, твердили о том, что дети нагуляны от дальнобойщиков, которые оставались у нее на ночь, а потом опять пускались в путь.
Люба полагала, что ошибка могла произойти в младенчестве, а может быть, в Доме ребенка, куда родители ее сдали, или даже в интернате, где она жила до первого класса. Во всяком случае, все произошло тогда, когда девочка еще не могла ничего отчетливо запомнить, а с памятью почему-то у нее дела обстояли очень даже неважнецки.
Любе было сложно установить дату и место подмены, которая, вообще-то, могла случиться и не единожды, во всяком случае, девочка знала, что ее ничто не связывает с этими людьми, упорно именующими себя ее родителями.
Ладно, пусть даже они ее и произвели невзначай на свет, но она все равно не их, не их, не их!
По большей части Люба ненавидела свою вынужденную семью, иногда жалела, но никогда не любила. Особенно после того, что учинили с ней два года назад Парамон и Никитка. Брату было тогда четырнадцать. Он уже давно к ней приставал. Особенно если пьяный.
Зойка тогда была в загуле и с неделю на квартире не объявлялась, Петька уже в розыске числился, Наташка — в интернате, Лизка — Парамонова дочь, которую он к ним с собой притащил, — в Доме ребенка. Тоже, отец! Самому-то едва шестнадцать исполнилось! Он ведь из последних маманиных мужей. Она его где-то в лесу нашла: рыбу ловил зимой, деться было некуда.
Да и какой муж-то, если свадьбы не было?! О том все самые малые ребятенки во дворе знают, что свадьба полагается, а так это — все вроде как понарошку происходит.
Вот они, два дурака, и заломали ее в тот день…
А после того Любка поутряне-то и сдернула. Девки, что постарше, ей давно советовали: пойди на вокзал, напросись к проводникам в купе и на месяц-два оторвись от своего дурдома. Ну а если без меры домогаться будут, откажешься, на возраст скидку попросишь — да они и сами застремаются — тебе ж двенадцать, ты ж указница!
Любка добралась до Московского к ночи. Два мужика пожилых ей отказали. Наверное, сдрейфили. А третий, лет двадцати, на какого-то актера похожий, согласился, только спросил: «А ты потом, забава, на меня не заявишь?» — «Да нет, — замялась Любка, — я же вроде сама вам говорю: возьмите меня с собой». — «Ладно, телка, только я, — улыбнулся проводник, — не один, с напарником. Зови меня Гришей. Слушай, а ты, случаем, ничем таким не болеешь?» — «Да нет, — сознается Любка, — ничего такого не было — я вчера вечером только первый раз это дело попробовала. Ну не то чтобы я сама напрашивалась, а так вышло. А теперь уже все равно, девчонки вот посоветовали с вами поездить». — «Ну, — вдвоем уже смеются, — раз так, тогда давай залезай». Они-то ее и прозвали Проводницей.
С тех пор Бросова вволю поколесила по родной стране, даже в ближнее зарубежье ее нелегально вывозили. Теперь она про свои путешествия может хоть по телику рассказывать, на манер того, как это сейчас всякие знаменитости делают. Она бы даже никакой маски на себя не надевала, — плевать ей, если кто узнает!
В Питере Любка тоже от души послонялась. Даже у Носорога жила. Этого все бродяги знают. Там она и с Лохматкой познакомилась.
Побывала Бросова и в приюте «Ангелок». Это примерно через год, как она сбежала из дому. Вообще-то, ее пьяную притащили к Ангелине другие пацанки — говорят, сколько тебе еще так болтаться, пока не подохнешь? А у мамы Шмель будешь хоть под надзором, да и кормит, поит, постель дает — чего тебе, дуре, еще надо? Да и действительно, подумала Проводница, сколько можно терпеть такую жизнь? Чего только с ней за этот год не случалось?!
У Ангелины совсем другой расклад получился. Она сразу Любку к себе в кабинет вызвала и говорит: так, девочка моя, зови меня теперь мамой. Я, мол, все про тебя знаю, и хорошее, и плохое. Но тебя здесь никто ни осуждать, ни воспитывать не собирается. Ты, вообще-то, уже достаточно взрослая, чтобы самой все рассудить, что в жизни делать можно, а чего все-таки не стоит. Во-первых, я тебя сейчас осмотрю: давай-ка раздевайся. И стала наблюдать, как Любка свои тряпки с себя сдирает. Ну а позже что? Она ей все, что могла, осмотрела, клизму поставила, сказала — для очистки организма. Помяла, погладила, фигуру похвалила. Ай, говорит, доченька, какая у тебя грудка крепенькая, а сосочки-то — как два красных перчика! Иди, говорит, миленькая, тебе на кухоньке покушать дадут, а потом ложись спатиньки. Надо тебе, родная моя, после всех твоих путешествий в себя прийти, материнский дом почувствовать. А у нас здесь — одна большая семья. Запомни это!
Любка все наставления Шмель исполнила, а уж как до кровати дотащилась, уже и не помнит. Проснулась, наверное, только через день, под вечер уже, да и то от чужой руки, что ее беспокоила. А это девчушка, с виду первоклашка, теребит ее и что-то бормочет. Ты чего? Мама Ангелина к себе зовет. Тебя как звать-то? Настя я, Ремнева. А чего здесь живешь, дома тебе плохо? Там пьют и дерутся. А мама Ангелина моей маме Тоне денег дала, и та меня сюда отпустила. Мама Ангелина обещает, что я скоро в другую страну уеду, где мои настоящие мамочка и папочка живут, а Тоньке и Корнею меня по ошибке отдали.
Бросову страшно обрадовала Настина история. Значит, и она правильно угадала о своих дуралеях. Теперь главное — понравиться маме Ангелине, тогда, если очень повезет, эта добрая женщина и Любке поможет отыскать настоящих родителей. А вдруг они тоже живут не здесь, а где-нибудь в Америке? Ну, может быть, приспичило им очень скоро уехать, вот они, когда так спешили, и перепутали ребенка.
Ну вот, идут они, бредут с этой самой Настей по лестницам да по коридорам, вдруг видят свет, что из щели между дверьми выполз. И тут Любку будто кто-то по голове ударил: чувствует, надо тихо-тихо себя вести, подкрасться, как кошка, и Настю отослать, чтоб не мешала. Она девчонку оттолкнула и показывает ей пальцем на сжатых губах «тс-с-с!», а после машет — чеши назад, сама дойду!
