Аленький цветочек

Заполярье. Куда, спросят сотрудники, ездила? На Кольский или всё-таки на Канары?..

– Это ещё что. – Иван потянулся так, что хрустнули все суставы. Вытащил пачку «Мальборо», стал искать зажигалку. – Если постараться, дикий виноград можно найти. У нас тут, геологи говорят, геотермальная аномалия. Устала? Скоро уже придём.

– Дай мне тоже. – Маша сразу поднялась, вытащила сигарету, зажгла её от газового огонька и с наслаждением затянулась. – Где и покурить, как не на свежем воздухе…

Скудиным-старшим курящая новобрачная могла не понравиться, а потому на семейном совете было решено, что в их присутствии – ни-ни. Собственно, Маша была не великая любительница зелья. Так, пару- тройку сигарет в день, да и то исключительно на работе, за компанию. Однако запретный плод воистину сладок: здесь она определённо выкуривала больше, чем в Питере.

Через полчаса они вышли к озеру, огромному, величавому, называемому лопарями в знак уважения «морем». По берегам его застыли не холмики, а самые настоящие горы – лесистые, с нетающими снежниками у вершин, со священными камнями-сейдами, одиноко маячащими на гребнях. Заполярная природа, казалось, сотворила здесь храм для поклонения собственной силе и красоте. Кругом – сотни километров топкой тайги, прорезанная скалами болотистая тундра, чахлая растительность и угрюмые, покрытые лишайниками валуны. А здесь – подпирают небо могучие ели, склоны гор заросли берёзой, ольхой и осиной, озёрная гладь так и горит под лучами ласкового летнего солнца. И воздух!.. Звенящая чистота, спокойствие и какая-то первозданная мудрость. Не говоря уж о том, что сплошной кислород…

– Тихо-то до чего! – Маша сбросила кроссовки, осторожно зашла по щиколотки в воду и обнаружила, что гуляет всё-таки не по сочинскому дендрарию. – Ой! Холодная!.. Так и простудиться недолго… – Солнечный зайчик щекотно ударил в лицо, она заслонилась рукой, улыбнулась и сделала открытие: – А вроде ничего! Привыкаешь…

– Здесь ручей неподалёку впадает. – Иван махнул рукой в сторону мыса, поросшего голубыми, словно с кремлёвской площади, ёлками. Его самого холодной водой, способной учинить простуду, было не запугать. Он мигом разделся и задумчиво пошёл в воду, чтобы секунду спустя презрительно заявить: – Холодная?! Ну ты даёшь, Марья. Молоко! Парное!..

С первого взгляда было понятно, что подполковничьи звёзды он заработал не молодецкой выправкой на парадах. Жуткий штопаный рубец на груди, рваный след выходного отверстия на спине… выпуклый шрам поперёк живота, оставленный секущим ударом, – хотели выпустить кишки, не получилось… Замысловатая татуировка у плеча с надписью по-латыни: «Мёртвые всегда молчат».

Оглянувшись, Маша не удержалась, подошла к мужу вплотную, коснулась ладонями твердокаменного, похожего на стиральную доску пресса. Кажется, должна была уже насмотреться, привыкнуть… нет. Всё равно мороз по коже, стоит только представить, как горячей сталью да по живому… по родному… Как именно, Иван не рассказывал никогда.

– Мужики… – прошептала она. – Глаз да глаз за вами… Лезете куда не надо… Исполосовали всего…

– Ну, не всего. – Широкие ладони бережно сомкнулись на её талии и приподняли, оторвав от песка, чтобы было удобнее целовать. – Самое главное всё-таки оставили… кажется. Проверить бы…

– А что, есть сомнения?..

Машин смех был очень счастливым. Она закрыла глаза, чувствуя, как от крестца к затылку медленно поднимается блаженная хмельная истома.

– Ура, на мины! – Оттягивая наслаждение, Иван не без труда разжал объятия и в облаке брызг напористо попёр в озеро. – За Родину! За Сталина…

Скажи кому у них в институте, что суровый замдиректора по режиму был способен дурачиться как мальчишка, – не поверили бы.

* * *

Они давно знали всю институтскую охрану в лицо, и охрана тоже знала учёных. Никаких формальностей, сплошное «Доброе утро, Веня-Вера-Алик-Марина Львовна, доброе утро, Лев Поликарпович!» И вдруг – дело было около года назад – в один прекрасный день, явившись на службу в родной «Гипертех», Маша с папой обнаружили на вахте совершенно незнакомые физиономии. И – происходивший по всем правилам шмон. «Новые режимщики! – сообразил папа, профессор Лев Поликарпович Звягинцев. – Вместо Засранцева! – Фамилия прежнего заместителя по режиму была Саранцев. – Значит, сняли-таки! Вконец проворовался небось…»

Трое вежливых новичков, по виду отпетые головорезы, усердно сличали сотрудников с фотопортретами на пропусках. Четвёртый такой же, только постарше, видимо главный, молча стоял поодаль, и у него был настороженный взгляд человека, вбирающего большой объём зрительной информации. Минуя турникет, Маша встретилась с ним глазами – и слегка вздрогнула, осознав, что испугалась бы этого человека, даже увидев по телевизору. Ничего себе новый заместитель директора!.. Этакая ходячая жуть: полных два метра пружинно-таранной физической мощи. Не в кабинетном кресле сидеть, а с ножом в зубах из окна прыгать. С четвёртого этажа. В качестве утренней зарядки… Только потом Маша сообразила, что почувствовала не просто испуг. От испуга в животе разбегается холод, и всё. Без одуряющих, точно шампанское, волн по позвоночнику… Но это после, а тогда она поспешно потупилась, и на уровне её глаз оказалась нашивка на груди серо-пятнистого комбинезона.

«Скудин», – гласили жёлтые буквы. «„Паскудин“, – шёпотом съязвил папа, когда они достаточно отдалились от проходной. Острая нелюбовь к госбезопасности у него была, как он сам говорил, генетическая. Ещё со времён отца, замученного НКВД. – Ох, пометёт новая метла…»

* * *

– Иду!.. – Сколов волосы хвостом, Маша храбро зашла в воду по пояс, с визгом присела – и торопливо, чтобы скорее согреться, поплыла неуклюжим, собственного изобретения стилем. С водной стихией она была не очень-то в ладах. Потому, может, и не жаловала свое настоящее имя – Марина, то бишь «морская». Только папе дозволялось её так называть, другим было нельзя. Ребята на службе извращались кто как умел: Маша, Машерочка, Мура, даже Матильда. Папа при этом морщился, точно от зубной боли. Но особенно травмировала его «Марьяна», придуманная Иваном.

А голоса матери Маша не слышала никогда. Та умерла родами, от неудачного кесарева.

Скудин между тем резвился вовсю, демонстрируя высший класс боевого плавания. Мастерски нырял, высовывался по пояс над поверхностью озера, резким рывком выскакивал высоко в воздух, словно ниндзя, запрыгивающий «способом молодого лобана» в лодку своего противника. Ключом вскипала вода, играли на солнце брызги, потом всё успокаивалось и затихало – надолго, так надолго, что Маше делалось страшно. Иван всякий раз отсутствовал раза в два дольше, чем теоретически полагается выдерживать под водой человеку, но всё же выныривал, как таинственное подводное чудище, троюродный брат Нэсси из шотландского озера, называвшегося воровским словом «лох»… Маше было не до забав. Она степенно проплыла разик вдоль берега, смешно отплёвываясь и задирая над водой подбородок. Выскочила на сушу и сразу принялась яростно вытираться. Натянула трусики, путаясь, залезла в платье… Снова закурила и блаженно устроилась на камушке. Господи, до чего ж хорошо!..

…Папа оказался прав. Новая метла действительно взялась мести совсем не как прежняя, подевавшаяся в одночасье неизвестно куда. Спустя время даже «генетический» ненавистник гэбистов был вынужден скрепя сердце признать: скудинские орлы были профессионалами. Не мозолили глаза, не лезли, как саранцевские, по делу и без дела во всякую бочку затычкой. Они присутствовали. Ненавязчиво и незаметно. Однако фотоаппарат, вмонтированный в оправу очков официального японского гостя (интеграция, знаете ли, сотрудничество, разрядка…), запеленговали сейчас же. Быстро мобилизовали из ближайшей лаборатории аппарат для рентгеновского просвечивания. Свинтили мешающие краны и всякие защитные крышечки… и уже в директорском кабинете, во время чаепития и прощальных поклонов, устроили японцу лёгкую внеочередную флюорографию. Сквозь деревянную стену. Секунд этак на пять. Никакого ущерба здоровью, но для микропленки – летально. «А не совсем идиот, – в первый раз сказал про Скудина папа. И тут же поправился – Конечно, для питекантропа…»

Все это время Маша видела грозного подполковника почти каждый день. И всякий раз почему-то испытывала большую неловкость. Как будто что-то их связывало, какой-то секрет. Чушь, конечно.