даже настоящий. А проиграть, опозориться в присутствии Цесаревича просто невозможно. Да только когда было можно-то?
Игорь атаковал первым, без всяких церемоний – сдерживаться он не собирался, перед ним – не женщина и не кадет, а взрослый парень, да нет – молодой мужчина, который должен стать вождем. А у вождей принято доказывать, что они достойны этого звания.
Охэйо увернулся – почти опоздав, но «почти» тут не считается – и тут же атаковал сам. Игорь понимал, что первый же пропущенный удар отправит его в нокаут, если не что похуже – силой принц обделен отнюдь не был – да и пытаться отбивать или даже блокировать его удары определенно не стоило. Нужно уклоняться – и атаковать, атаковать самому при любой возможности…
…Обычно исход рукопашной схватки решается первым же ударом. Редко – двумя-тремя. Сейчас все было иначе. Игорь быстро понял, что принц никогда не дрался всерьез – он любил рукопашный бой ради самого процесса, активной, но не слишком опасной игры с нулевыми ставками. И он… да, он больше привык защищаться, а никакой бой не выигрывают защитой. Если он, Игорь, сможет прорваться сквозь нее… но вот как раз это оказалось совсем непросто – рисковать мальчишка не собирался, он хотел победить, и победить наверняка. Выиграть за счет физической силы или тактики боя Игорь не мог. Пытаться измотать противника тоже явно не стоило – Охэйо наверняка смог бы загнать лошадь, мчась с ней наперегонки, такие фокусы умел проделывать и сам Игорь… Мальчишке оставалось одно – выиграть за счет скорости…
Для неопытного зрителя их схватка превратилась бы в нечто, уже неуловимое для глаза – пара сражавшихся исчезала в вихре мелькающих ладоней, двигавшихся с неуловимой быстротой светлых и загорелых рук и ног, пыльных подошв, падала и вновь поднималась. Теперь Игорь наносил удары мгновенно, с такой скоростью, что даже быстрый как ветер Охэйо не всегда мог их избежать. Его же удары всякий раз или отражались, или просто шли мимо. Вот пятка землянина врезалась в его живот пониже пупка, рука ударила прямым в лицо, и Охэйо вскрикнул – звук скорее гневного удивления, чем боли. Он замешкался всего на миг… и бой кончился: высоко подпрыгнув, Игорь нанес принцу сокрушительный «выстрел» – удар босой ногой в грудь, от которого Охэйо, на мгновение зависнув в воздухе, гулко грохнулся спиной на пол.
Пару секунд он не двигался, и мальчишка испугался: такой удар мог проломить грудину и превратить сердце в месиво. Охэйо, впрочем, оказался крепок – как в переносном, так и в самом прямом смысле. Он приподнял голову, потом подтянул ноги и сразу сел. Тем не менее Игорь понимал, что бой выиграл: Охэйо дышал часто и отрывисто, он был наполовину оглушен, и будь бой настоящим, мальчишка мгновенно добил бы его.
Лицо Игоря светилось от радости победы, но мысли о ней оказались все же преждевременными: Охэйо вдруг протянул к нему руку – просто протянул, ладонью вперед – и Игорь ощутил, как нечто обманчиво-мягкое оплетает его и поднимает в воздух.
Вот только
– Довольно, сударь, – вдруг резко сказал Цесаревич. Он не прикасался к
Принц посмотрел на него – многозначительно и зло, – выплюнул изо рта кровь прямо на пол (плевок тут же куда-то исчез) и осторожно запустил в рот два пальца, проверяя наличие передних зубов. Зубы оказались на месте, но вот верхняя губа была рассечена изнутри и распухла раза в два, придав Охэйо некое неуловимое и смешное сходство с сайгаком. Потом принц распахнул свою хайлину и посмотрел вниз. Точно посреди его груди багровел на удивление четкий отпечаток босой мальчишеской ноги – след от последнего удара Игоря.
– Если бы этот сссс… Сурядов сын ударил бы меня под дых, я бы сдох, – хмуро сообщил он. – Так что, наверное, да – проиграл. Я не понимаю, – пожаловался он в пространство, – какого черта я, как ненормальный, целых десять лет, каждый день по два часа, занимался с моей сумасшедшей сестрой, позволял ей прикладывать руку – и ногу тоже – к каждой части моего тела – буквально к каждой! – и ради чего? Ради вот этого? – Он осторожно потрогал отпечаток. Было ясно, что он сохранится надолго – уже в виде изумительного синяка.
– Не знаю. Может быть, из свойственного Вашей Светлости мазохизма? – насмешливо предположил Цесаревич.
Охэйо вновь зло покосился на него, потом запахнул
– Научишь? – обратился он к Игорю.
Мальчишка длинно выдохнул. Лишь теперь он начал понимать, что почти любой из здешних власть имущих сейчас позвал бы охрану, и она очень всерьез попыталась бы их убить, что закончилось бы буйным кровавым безобразием, грудами трупов местных, трупами землян-гостей – и… дальше лучше не заглядывать (мальчишка похолодел). Охэйо, правда, оказался из другой породы – тут, судя по всему, мало кто умеет проигрывать, даже достойному противнику, но он умел.
– Ты не хотел победить, – серьезно ответил мальчишка. – Но я думаю, ты сможешь, если тебе будет на самом деле нужно. Не меня, конечно, – добавил он с усмешкой.
Охэйо удивленно взглянул на него, потом задумался на миг и печально покачал головой.
– Я не хотел бы, чтобы мне пришлось захотеть, – сказал он. – Вы, земляне, бросаетесь в каждый бой как в последний – и потому побеждаете, наверное. Как вы стали такими?
– Вам не понравится рассказ, Ваше Высочество, – ответил за Игоря Цесаревич. – История о том, как из стада вымучивали людей, – долгая и кровавая.
– Лишь дураки слушают только те истории, которые им нравятся. – Охэйо наконец бухнулся на диван, с удовольствием вытянув ноги. – А эта, я думаю, стоит всего времени, что нам придется на нее потратить. Итак?..
Интерлюдия.
Старик.
Завтра исполнится два века нашей победе в Войне. С тех пор было еще немало войн, но та – она так и остается Войной даже для тех, у кого и деды не могут сказать: «Мы видели ее!» Это утешает. Немного.
Два века. Двести лет. Нет, двести лет – не звучит. Два века – лучше. В этом слове – век – тяжелый гром двигателей и рев моторов. В нем крики атакующих и стоны раненых. Короткое и увесисто-емкое, как граната.
Век.
На нашей Закатной среди восемнадцати миллионов населения я – последний из тех, кто не только видел ту войну, но и участвовал в ней. Я – последний ветеран на планете…
Нас и вообще осталось немного – что-то около двухсот на обе Империи. Празднования и чествования начались год назад, и я так от них устал, что под конец уже с трудом терпел все это. Ничего. Завтра – все. Уже все.
Столица не спит, и отсюда видно, как переливается огнями небо. Но у нас тихо. Нам выделили гостиничный комплекс в парковой зоне. Может показаться, что попал в рай, где все твои желания выполняются по движению бровей. Но, учитывая то, как я жил, рай – не самое подходящее место для меня. Да и для остальных тоже.
И все-таки здесь можно чувствовать себя так, как я и мечтал последний год – в одиночестве. Странно. Вроде бы на свете не должно быть никого ближе для меня, чем эти старики, которые делят со мной гостиницу. Но я не ощущаю их своими. Умом я понимаю: они видели то же, что и я, но я не знаю никого из них – Империя огромна. И не знал тогда – война была еще более огромной, она закрутила судьбы сотен миллионов. И это только людей.
Может быть, я зря принял приглашение Его Величества и не остался на Закатной, в своем доме у подножия Граненых Пиков, где прожил весь этот век? Не хочется торжеств, не хочется парада, не хочется поздравлений, сколь угодно искренних. Хочется сидеть в кресле на веранде и смотреть, как синими сапфирами вспыхивают на вечернем небе облачные гряды. И слушать, как смеются внизу дети соседей. А потом, когда отгорит закат, поразивший когда-то Дорина, капитана «Рубина», первооткрывателя нашей планеты, уйти в комнаты. И знать, что в этот день они придут точно. Обязательно придут.
Впрочем… а не все ли равно, где я нахожусь? Для них давно уже нет ни парсеков, ни лет. Если я в самом деле был их другом – они войдут и сюда. Бесшумно, не открыв дверей. Этим вечером гостиница будет переполнена теми, кого не услышит предупредительный персонал, но кто будет видим для
