заняться Нечаевым в связи с делом Альдо Моро.
По поручению следственных органов Италии Марру разыскивал укрывшихся во Франции итальянцев, подозреваемых в причастности к похищению лидера христианских демократов. Роясь в материалах дела, Марру узнал, что незадолго до похищения Моро решил основательно изучить проблему политического терроризма. Для этого он составил список книг и поручил одному из своих секретарей заказать их.
Во главе списка значились «Бесы» Достоевского.
Роже Марру снял с полки роман. Хорошее издание с приложениями, где были напечатаны дневники Достоевского периода работы над романом.
Впервые Марру прочел «Бесов», когда ему было шестнадцать лет — самый подходящий для этого возраст. «Как открытие любви или моря, открытие Достоевского становится памятной вехой нашей жизни. Обычно это происходит в отрочестве: зрелость ищет и находит писателей более спокойных».
Марру знал это высказывание Борхеса и готов был сам подписаться под каждым словом. Тогда, в 1939 году, во время летних каникул, как раз перед началом войны — «Прощай, горячий свет коротких наших весен…»[17], — когда он взахлеб читал «Бесов», его не интересовала личность Нечаева, подлинный факт убийства студента Иванова и последовавший за этим судебный процесс, вдохновивший Достоевского на написание «Бесов». Ему было вполне достаточно мрачной и засасывающей реальности романа. Интерес к истокам замысла, к тому, что в романе подлинно, а что вымышленно, не свойствен ранней юности.
Но с тех пор как стараниями Даниеля Нечаев вошел в его жизнь, Марру постоянно о нем думал.
— Какое это имеет к нам отношение? — отвечал он. — Ну, в некотором смысле, Нечаев — прообраз современных террористов, даром что он жил сто лет назад. Он как бы предтеча нынешних молодых людей из «Красных бригад» и «Прямого действия». Ему приписывают авторство «Катехизиса революционера», который вполне мог бы написать кто-нибудь из наших сегодняшних марксистов-ленинистов!
Марру махнул рукой, словно отметая все свои рассуждения.
— Но это не главное, — сказал он. — По крайней мере, в нашем конкретном случае… «Нечаев» — прозвище одного из гошистов начала шестидесятых… Он входил в группу «Пролетарский авангард», распущенную приказом министра внутренних дел, но продолжавшую свою деятельность нелегально… Они проповедовали вооруженную борьбу против империалистической буржуазии… В общем, всю эту кровавую дребедень. А Луис Сапата был связан с ними…
Все трое вытаращили глаза.
— Сапата? Был связан с гошистами? — воскликнул патрон.
В ответ Марру пересказал в нескольких словах историю «Авангарда». Самую суть, не вдаваясь в детали. Зато не преминул подчеркнуть дружбу между Сапатой и Марком Лалуа, завязавшуюся в тюремной камере.
— Лалуа? — изумился патрон. — Тот, что из «Медиа-Монд»? Он сидел?
Бедняга не мог опомниться. Хотя, конечно, он был слишком молод в те времена и не занимал достаточно высокого поста, чтобы знать все эти вещи так подробно.
Марру снова начал рассказывать. Году в семидесятом или семьдесят первом, это можно уточнить, Луис оказался в тюрьме Санте. Его взяли за сенсационное ограбление банка, к которому он на самом деле был непричастен. Но такая уж у него была репутация. Он сумел передать Марру записку: «Комиссар, я действительно тут ни при чем (увы!). Но ваши коллеги из уголовного отдела как с цепи сорвались. Поговорите с ними в память о нашей поездке в Мадрид». («Как я погляжу, — вставил патрон, — он и раньше был не прочь постричь купоны с этого вашего путешествия!») Марру попробовал тогда вмешаться, но его отшили довольно круто. Тем более что Марру не мог открыто ссылаться на мадридские подвиги Сапаты — прошло слишком мало времени, секретность с этих дел еще не была снята.
Там, в Санте, Марк Лилиенталь и познакомился с Сапатой. Как один из руководителей «Пролетарского авангарда», он провел несколько месяцев в камере предварительного заключения в ожидании суда, который так и не состоялся — дело в конце концов закрыли. А Луис известно кем тогда был — великим Зорро, тузом уголовного мира.
Они сразу поправились друг другу. Непререкаемый авторитет Сапаты, его врожденная способность влиять на события, подчинять себе и тюремщиков, и арестантов, его шелковые пижамы, одеколоны от Герлена, щедрые причуды, бесчисленные женщины, страдающие и безутешные, — вся его яркая жизнь восхищала Марка.
Сын мелких торговцев с улицы Руа-де-Сисиль, отвергая и почти ненавидя свои единственные возможные корни, Марк жаждал с помощью планетарной революционной идеи освободиться от еврейского сознания, слишком узкого, слишком ограниченного, как считал он, ибо оно распыляло в мелких семейных несчастьях, в надоедливых причитаниях память великого народного бедствия. Со временем он отторг его окончательно, чтобы не пришлось разбираться во всем этом в поисках смысла. И личной морали. Сапата же был выше утомительного ежеминутного беспокойства, он пребывал в какой-то другой жизни, на удивление безмятежной, несмотря на все ее превратности, ибо в ней не дули ветры истории.
В свою очередь, Сапата с изумлением узнал от Марка, что его флибустьерская жизнь есть закономерный бунт против несправедливого общества, которое все равно необходимо уничтожить. Его презрение к закону, тяга к риску и разбою превращались у Марка в неосознанное стремление к разрушению, что сильно облагораживало в глазах Сапаты даже самые низменные побуждения. Луис восхищался тем, как свободно ориентируется его новый друг в туманном мире идей. Он часами мог с упоением слушать, как Марк переделывает мир.
Потом, когда оба оказались на свободе — в конце концов выяснилось, что Сапата был-таки непричастен к этому ограблению, — они сохранили свою дружбу. Роже Марру был убежден, что именно благодаря Марку Сапата порвал с бандитским миром и перешел в мир бизнеса, где за ним гонялись уже не вооруженные полицейские, а всего лишь работники налоговых ведомств.
— Полагаю, вы допросите в ближайшее время этого Нечаева? — спросил патрон.
— Нечаева нет в живых, месье! Он умер двенадцать лет назад… Покончил с собой…
— Как? Почему же тогда Сапата ссылается на него?
— Мне кажется, Сапата хотел дать мне понять, что это связано с «Пролетарским авангардом»… С его бывшей верхушкой…
Он секунду поколебался.
— Настоящая фамилия Нечаева была Лорансон. Даниель Лорансон… Что касается остальных четверых… Марк Лалуа уже неделю находится в Штатах. Он должен вернуться завтра… Жюльен Сергэ сегодня утром улетел в Женеву. В момент убийства он как раз был в аэропорту Руасси… Остается выяснить алиби Эли Зильберберга и Адрианы Спонти…
Патрон присвистнул.
— Алиби? Осторожней, Марру! Не наломайте дров!
Он был согласен со своим начальством. Конечно, он будет осторожен, ему ведь предстоит иметь дело с бомондом, он это знал. Но отступать не собирался. Двенадцать лет он ждал случая выяснить правду. Пролить на нее свет. А там будь что будет, даже если все полетит в тартарары.
VII
Зимнее небо было ярко-синим. «Цвета ляпис-лазури», — подумал Марк Лилиенталь.
Он улыбнулся, вспомнив дочь, Беа… Нет, она ненавидит, когда ее так называют. Ей уже четырнадцать, и она требует, чтобы ее звали Беатрис. «Мое маленькое чудо, моя принцесса». За несколько дней до его отьезда в Штаты Беатрис прочла ему свое сочинение. Учительница французского в лицее Генриха IV просила их написать про слова, звучание которых произвело на них впечатление, привлекло их, заворожило еще до того, как они узнали их точный смысл. И Беа — Беатрис — очень мило порассуждала о целой группе слов, начиная с Альдебарана и кончая ляпис-лазурью, с альдегидами где-то посередине.
Цвета ляпис-лазури было декабрьское небо над маленьким городком Элсуэртом в штате Мэн, США, в восемь часов утра. Светлое и прозрачное, как небесный сапфир в «Книге познания» Маймонида
