— Мне необходим полный набор: удостоверение личности, паспорт, водительские права, соцобес… одним словом, всю колоду! Но без всяких ухищрений: французские бумажки, а это легче легкого! Фотографии я принес.
Художник смотрел на него, не произнося ни слова.
— Ты мне их выправишь на имя Даниеля Лорансона. Вот листок, где записано все, что понадобится.
Он протянул ему конверт с фотографиями и анкетными данными.
Пока что он пользовался безукоризненно изготовленным швейцарским паспортом на имя Фредерика Лашеноза. Жаль, что с ним придется распроститься. Или, по крайней мере, припрятать до лучших времен. Однако это первое, что необходимо сделать: нужны бумаги, не известные организации. Очень жаль. Когда странствуешь по миру со швейцарским паспортом в кармане, везде пользуешься неизменным уважением. Похоже, только французские спецслужбы не поддаются чарам старой доброй швейцарской корочки, сработанной мадам Тюранж. С их стороны это просто нахальство!
— Фотографии оставь! — процедил Художник. — А сам приходи дня через два!
Этот тип действовал ему на нервы. Кремень, а не человек! Только не сморозить глупость: ведь если он выдворит незваного гостя за дверь, то за два дня сможет навести справки.
— Ты знаешь, сколько стоит полный набор, — прибавил он. — Так вот, половину вперед, и сейчас же!
Посетитель улыбнулся Художнику, левой рукой ласково потрепал его по щеке. А в правой у него вдруг оказался пистолет, и ствол уткнулся прямо в брюхо собеседника.
— А ну-ка пошевеливайся, — скомандовал он. — Если будешь тянуть, сначала продырявлю тебе ноги, а потом и руки. Заметил, какой калибр? Дырки, сам понимаешь, будут порядочные…
И он сделает это. Хотя он говорил, не повышая голоса, но по нему было видно, что сделает!
Когда женщина с грудями нараспашку и мантильей, повязанной у пояса, вышла из кухоньки, неся поднос с кофе, Художник уже сидел за столом и подрагивающими руками мастерил полный комплект удостоверений на чистеньких, безукоризненно непорочных бланках.
Дуло пистолета упиралось ему в затылок.
Она не стала вдаваться в комментарии, только присвистнула. После чего расставила чашки и разлила кофе.
— С сахаром? — спросила она.
Он отрицательно покачал головой и маленькими глотками выпил кофе, держа чашку в левой руке.
— Ну и пушка у вас! — игриво отметила натурщица.
Он только хмыкнул и поглядел Художнику через плечо. Работа явно спорилась.
— Слушай, старик, а что, если твоя подружка поточит мне перо, пока ты здесь корпишь? Ты не против? Так у каждого будет чем время скоротать!
— Никакая она мне не подружка! — огрызнулся тот.
Была или нет эта девица его подружкой, но она лишь громко рассмеялась:
— Что поделаешь, Густав, придется подчиниться непреодолимой силе обстоятельств. Ни в чем нельзя отказывать мужчине, когда он вооружен.
Она опустилась на колени, расстегнула ему молнию и нежными прикосновениями приготовила все для священнодействия. Затем окинула взглядом его хозяйство, помолчала и добавила:
— Особенно когда он вооружен так хорошо.
А затем умолкла.
Он был на седьмом небе, нахлынули воспоминания о минувших годах.
При каких условиях удобнее всего предаваться размышлениям? Об этом они некогда поспорили, стоя во дворе «Эколь нормаль» на улице Ульм. Зильберберг утверждал, что лучше всего это делается, когда летишь в самолете. Сам он предпочитал парикмахерскую, когда нежные женские ручки намыливают тебе голову. Что до Марка, тот настаивал, что для углубленного погружения в метафизическую суть всего предпочтительнее хорошенько перепихнуться. И все повторял: «Невозможно даже представить, какое после этого обновление в мозгах».
Что ж, проверим, так ли это.
Двумя месяцами ранее, в октябре, он предпринял коротенький вояж по Франции.
Кое-кого требовалось вытащить из кротовьей норы, проверить явки, подготовить новые, оживить каналы связи, подбодрить и расшевелить активистов. Нужно было приблизить к Парижу некоторые склады оружия и взрывчатки, проследить, чтобы для них оборудовали надежные тайники, создать новые базы поддержки. Одним словом, отладить всю механику для нового каскада операций.
Свою часть работы он проделал безукоризненно. Как там у Нечаева: «…единой мыслью, единой страстью — революцией». Он посвятил этому все дни и ночи, поражая соратников строгой логикой, проницательностью и безжалостностью к колеблющимся. Он знал, что за ним ведется наблюдение и любое его действие тщательно анализируется. И сделал все, чтобы отчеты о его поездке были благоприятными. Только при таком исходе его допустили бы к самой операции. А вернуться во Францию для него было необходимо, чтобы окончательно выйти из игры.
Тогда ему пришлось сделать порядочный крюк, чтобы проникнуть в страну. Он двинулся в путь аж через Ближний Восток. Наконец в Стокгольме сел на утренний рейс SAS[25] . Взял билет первого класса. Как только лайнер поднялся в воздух, ему предложили роскошный завтрак. Он отведал взбитых яиц, запил их крепчайшим кофе. И вдруг на него внезапно нахлынуло какое-то блаженство. Счастье, ощущаемое почти физически. И не только от превосходной трапезы. Но прежде всего от мысли, что он летит в Париж. Уже давно его нога не ступала на родной асфальт.
Стюардесса была обворожительна. Он легонько полюбезничал с ней, попросил принести французские газеты. Таковые имелись, и она принесла вчерашние «Монд», «Франс-суар», «Либерасьон».
Начал он с «Франс-суар», со спортивной страницы.
В общем-то на спорт ему всегда было начхать. Соревнования, спортивная подготовка, культ тела, стремление вывернуться наизнанку, corpore sano, mens eadem[26]— все это чушь собачья.
Если верить Жану Жироду, Сюзанна, попав в 1914 году на пустынный островок в Тихом океане[27], пыталась восстановить в памяти свою жизнь во Франции, изучая чудом попавшую ей в руки французскую газету, где только и говорилось, что о Марне. Эта странная весть издалека оказалась непосильной для расшифровки, поскольку о Марне ей было ничего не ведомо. Точнее, она все знала об очаровании ее берегов, о курортных достоинствах Марны, но понятия не имела о сражении, разгоревшемся на берегах этой реки, на которое по всякому поводу и без оного постоянно намекали авторы публикаций.
Марна превращалась в символ французского очарования и национальных добродетелей, воинственной суровости и одновременно искрометной блистательности духа. Словно знаменитейшая, хотя и неведомая Сюзанне, битва на Марне не только позволила остановить вражеские армии, но и закалила душу Франции, прочно укоренив мысль о торжестве французского духа в сознании настоящих и грядущих поколений.
Так и он за годы, проведенные в палестинских лагерях или шикарных отелях всего мира, на явочных квартирах Европы или партизанских базах Центральной Америки, месяцами томясь тоскливым ожиданием и изматывающим нервы предчувствием провала, восстанавливал в памяти образы собственного детства, родных мест, цепляясь только за попадавшиеся имена футболистов. То там, то здесь до него доходили сведения о судьбе Доминика Рошто, Мариуса Трезора, Алена Жиресса, он читал описания их подвигов, сожаления о том, что они на какое-то время потеряли форму, и черпал из газетных колонок горько-сладкую уверенность, что пока не вовсе исключен из мира живых. Что еще принадлежит к более обширному и открытому сообществу, нежели то жестокое братство смертников, с которым он так прочно связан.
Он прочитал спортивные страницы от первой до последней строчки. Ему повезло: газета напечатала отчет о последнем дне чемпионата Франции среди команд Первого дивизиона. Таким образом, теперь он будет в курсе.
