Сначала Пражские процессы с их плохо скрытым налетом антисемитизма. Затем дело об «убийцах в белых халатах» — кремлевских врачах, поголовно оказавшихся евреями и обвиненных Сталиным во всех смертных грехах.
Карола и Давид отнеслись ко всему этому совершенно по-разному.
Давид Зильберберг застыл в столбняке коммунистической веры, выжигая свое еврейство каленым железом полнейшего отрицания, каковое считал революционным. Он напоминал Кароле о стычках Ленина с Бундом, вновь проштудировал работу Маркса о еврейском вопросе. Еврей во мне, заявлял тогда Давид, — это человек прошлого, от которого надо освободиться, вымести его из души, как прошлогодний сор.
Но Карола не хотела ничего слышать. Не для того она избежала газовых камер Биркенау, чтобы теперь отрекаться от собственного еврейства и принимать как должное антисемитизм близких. Их семейный союз, измочаленный бесконечными спорами, рассыпался в 1956 году, когда весь мир узнал о преступлениях Сталина, а Давид отказался извлечь выводы из новой реальности.
«Эти споры испортили все мое детство», — подумал Эли и украдкой вздохнул.
Отец отвернулся и сквозь зубы процедил:
— Ладно, ладно. Что я должен знать?
— Ты прекрасно знаешь, что она сошла с ума, — шепотом выдохнул Эли.
Их взгляды скрестились снова.
— Но ее сумасшествие тихое, безобидное, а твое безумие несет смерть…
Давид Зильберберг встрепенулся. Он мертвенно побледнел, но неотрывно смотрел на сына. А затем выговорил ледяным, тусклым, полным безысходного отчаяния ГОЛОСОМ:
— Уходи, Эли, и не возвращайся никогда! Никогда, слышишь?
Дверь уже была открыта, и Эли шагнул через порог. На этот раз он действительно уходил навсегда.
За спиной он слышал прерывистое дыхание отца. Похожее на предсмертный хрип.
Выбравшись из Парижа, Роже Марру поехал очень быстро.
Руководствуясь указаниями Сонсолес, он свернул с Южного шоссе на развилке у Юри, а затем через Ампонвиль направился прямо к Шапель-ла-Рен. Когда проезжали по главной улице Фромона, комиссар заметил две машины с польскими номерами перед низеньким домиком с зелеными ставнями и, заинтригованный, машинально запомнил эту подробность.
Дом Луиса Сапаты стоял на окраине деревни, у подножия Фромонского холма. Дальше дорога вела на юго-юго-восток в низину Гатине, куда выходил и главный фасад дома, к полям пшеницы и сахарной свеклы. Сама же усадьба представляла собой обнесенную сплошной стеной старинную ферму с пристройками, переделанными на современный вкус и окруженными широким кольцом газонов, парковых боскетов и садовых клумб.
Однако сперва понадобилось зайти за ключами к соседке, местной уроженке, поддерживавшей порядок в доме, отопление же его обеспечивал автомат с часовым механизмом и термостатом.
Именно там, у соседки — хранительницы ключей, Роже Марру до поры до времени рассеянно поглядывал на телеэкран, где показывали тринадцатичасовые новости. Они сидели в большой кухне, Сонсолес была вынуждена обмениваться с хозяйкой и ее супругом какими-то любезными словами. Эти люди изнывали от любопытства: новость о гибели Луиса Сапаты как громом поразила их. И не только потому, что произошло убийство, но и оттого, что оно проливало неожиданный свет на его прошлое. Впрочем, их интерес напоминал скорее восхищение, нежели осуждение.
Цветное телеизображение имеет множество преимуществ перед черно-белым. Благодаря им взгляд Роже Марру невольно привлек ярко-зеленый цвет куртки на экране, и он признал Эли Зильберберга, прежде чем сообразить, что там происходит. И тут им овладело странное ощущение: время будто расслоилось — он воочию наблюдал за событиями на Монпарнасском кладбище, о которых недавно слышал от самого Эли.
При всем том телерепортаж внес весьма основательное дополнение к тому, о чем поведал Зильберберг. Он ведь сказал комиссару, что пытался рассмотреть мотоциклиста под прикрытием кучки людей у гроба и заметил, как тот на мгновение поднял щиток шлема. Но Эли был слишком далеко, чтобы хорошенько разглядеть черты лица. Камера, напротив, располагалась гораздо ближе. И несмотря на быстроту смены кадра Роже Марру удалось рассмотреть лицо убийцы.
Он опознал его не так быстро, как Даниель Лорансон, увидевший Карпани по телевизору в номере гостиницы на Порт-Майо, и еще не мог сказать, что перед ним один из бывших боевиков римской группировки «Красных бригад», тех, кто, вероятно, принимал участие в засаде и кровавой перестрелке на виа Фани в день похищения Альдо Моро. Он только убедился, что лицо ему знакомо. И принадлежит кому-то из подозреваемых. Марру имел феноменальную память: он прекрасно помнил, что уже встречал эту физиономию среди фотографий итальянских террористов, по некоторым предположениям укрывшихся во Франции. А те фотоснимки он разглядывал многократно. И теперь дал себе слово опять заняться ими по возвращении в Париж.
Только что, подъезжая к Порт-де-Жантильи, перед тем как выехать на Южное шоссе, они попали в пробку около парка Монсури.
Марру тогда повернул голову, окинув взглядом профиль Сонсолес Сапаты. Красивое, юное, серьезное лицо, снова спрятавшееся за очками девочки-отличницы, гибкая и хрупкая фигурка, расслабленно откинувшаяся назад, длинные стройные ноги, полуприкрытые мини-юбкой. Он поймал себя на том, что разглядывает все эти прелести с похотливой ленцой. Ну вот, мелькнуло в сознании, достаточно было совершенно непреднамеренной и даже неожиданной для него мимолетной утренней встречи с Вероникой (при том, что у него и в мыслях не было делать какие-то авансы молодой женщине), чтобы разбудить в нем давно дремавший интерес к прекрасному полу. Должно быть, наступило время, когда бес начинает покалывать в ребро, весело подумал он.
— Этот Нечаев, который, судя по тому, что передал мне отец, вернулся… Вы его знаете? — спросила тогда Сонсолес.
Он кивнул.
И вдруг обратил внимание на то место, где они застряли. До сих пор он вел машину по наитию, выбирая те улицы, где, как надеялся, было посвободнее. За чистым профилем Сонсолес простирался парк Монсури, поблескивавший под зимним солнцем. В феврале 1944-го погода тоже стояла солнечная. Мишель Лорансон показался в конце длинной аллеи и шел к нему. Все происходило за несколько часов до того, как они вместе отправились в театр на ануевскую «Антигону». Накануне ареста Мишеля Лорансона агентами гестапо.
— Это, конечно, псевдоним? — спросила Сонсолес.
Он неопределенно покачал головой.
Тогда Сонсолес Сапата проскандировала громким поставленным голосом параграф четвертый нечаевского «Катехизиса»:
— «Революционер презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все то, что способствует торжеству революции, безнравственно и преступно все, что мешает ему…»
— И вы туда же! — в отчаянии простонал Роже Марру.
Но тотчас взял себя в руки, поймав недовольный взгляд девушки.
— Извините, если я кажусь недостаточно терпеливым. Но вот уже дважды за это утро мне на голову обрушивают одну и ту же цитату!
— Вы рискуете выслушать нечто подобное еще не раз, коль скоро занялись делом Нечаева! — воскликнула она. — К тому же то, что я вам привела, — ключевой афоризм всякого рассуждения на политическую тему. И не только когда речь идет о служении революции. Всякое действие, объявляющее себя защитой добра, правой цели, тяготеет к подобному идеологическому самооправданию… А если прибавить, что никто так истово и непреклонно не утверждает, будто служит добру, как революционеры…
«Вовсе не провинциальна, — повторил он про себя. — Но, как Ньевес, безудержна во всем!»
И улыбнулся ей, не скрывая удивления:
