Этот начальник больше интересовался пушниной из казенного склада, беспробудно пьянствовал. Казаки не уступали своему начальнику. Да их было всего четыре человека. Умирая в тысяча девятьсот шестнадцатом году от белой горячки, уездный начальник Дяденко завещал похоронить его на высокой сопке при входе в бухту Провидения, чтобы он «смог видеть проходящие корабли».
— Хитрый хохол был! Не иначе как мой земляк, — сказал, усмехнувшись, Лось.
— Край управлялся по неписаным законам кучкой продувных торгашей. Живут здесь и пришельцы с Аляски.
— Выгоним! — резко сказал Лось.
— Это люди самых различных национальностей, — рассказывал Жуков, норвежцы, датчане, американцы, латыши, осетины, русские, ингуши, украинцы. Есть немец, есть баптист-австриец, бывший военнопленный. Многие из них поженились на чукчанках, на эскимосках и прижились здесь. Свои родственные связи они используют главным образом в торговых делах. Местные кулаки посредники между ними и большой кочевой группой оленеводов. Каждый из пришельцев живет замкнутой жизнью, общаясь только с приходящими к ним с Аляски шхунами… Из местных — самый крупный торгаш Алитет. Он держит в руках всю тундру.
— Ничего! Выметем всю эту нечисть, Андрюша. Но, я смотрю, ты действительно здорово разобрался со всем этим делом.
Лось экономно подсыпал в камбуз каменного угля и подшуровал.
— Никита Сергеевич, меня поражает здесь необычайная любовь этих людей к детям. Они разговаривают с детьми, как со взрослыми. И, странное дело, иногда советуются с ними. Многие охотники и старики подружились со мной, видя мое хорошее отношение к детворе. Я в Петрограде еще знакомился с этим краем у Тана-Богораза.
В этот вечер Лось долго писал при свете маленькой керосиновой лампочки. Наконец он положил карандаш на стол, аккуратно свернул бумажку и, подавая ее Жукову, сказал:
— Это о связи. Копию только надо оставить. Придется писать годовой отчет, понадобится.
Жуков заделал почту в конверт и опустил в «почтовый ящик» очередную проблему.
В ревком смело забежали ребятишки.
— Садитесь, садитесь, — обрадовался Лось, пододвигая скамейку.
— Это, Никита Сергеевич, мои ученики. Читать немного некоторые научились. Может быть, комсомольцами будут.
— Обязательно будут!
Ребята, услышав лай собак пробежавшей нарты, устремились на улицу.
— Вот ты сказал, Андрей: может быть, будут комсомольцами. А ведь мы не можем организовать ни партячейку, ни комсомольскую ячейку. Я один здесь член партии, а ты один комсомолец… И, несмотря на это, мы будем принимать их в партию, и в комсомол. Мы не формалисты и будем исходить из существа дела, из обстановки. Мы будем принимать в партию всех, кто пойдет за нами по пути строительства новой жизни, пусть даже они будут неграмотными.
— Никита Сергеевич, пока мы готовим их и в партию и в комсомол, а на будущий год наши ряды пополнятся и партийцами и комсомольцами.
— И это верно… Плохо — связи нет… Ведь все поставленные нами вопросы из этой «почты» уйдут только летом, на будущий год, а еще через год жди ответа. Вот в чем дело, друг мой! Вот тебе, Лось, и оперативность! Это тебе не на бронепоезде носиться. — Уполномоченный ревкома горестно усмехнулся, накинул на себя меховую кухлянку и вышел на улицу.
Лось тоже любил детей, и они уже привыкли к этому бородатому человеку. Ребятишки катились за ним гурьбой и кричали:
— Русскэ Лось! Русскэ Лось!
Он хватал могучими руками какого-нибудь мальчугана, высоко поднимал и тряс его в воздухе. А женщины, глядя на это необычное зрелище из яранг, посмеивались, уткнув лица в широкие рукава кухлянок.
Лось, несмотря на его добродушие и кажущуюся медлительность, был человеком большой воли, быстрых решений, стремительного натиска, а когда надо — и непреклонным.
Прославленный командир бронепоезда, он нагонял страх на коварного и хитрого врага в период гражданской войны. Силу его удара, смелого, решительного и точно рассчитанного, не раз испытывали на себе и японцы-интервенты. Из любого опасного и трудного положения он умел находить выход. Это была его стихия.
Но здесь, в этой новой, необычной для него обстановке, он чувствовал себя точно связанным. Он чутко и внимательно прислушивался к высказываниям своего молодого друга Андрея, который (Лось это хорошо понимал), занимаясь этим краем давно, находился в явно преимущественном положении, хотя бы потому, что он, Андрей, знал язык и быт здешнего народа.
Лось страдал от незнания языка. Так хотелось поговорить!
«Игрушками занимается уполномоченный ревкома! — урезонивал он себя. Можно было бы по душам поговорить с людьми о Советской власти, о том, как лучше организовать жизнь в этом крае».
— Андрюша! Из дому без тебя не могу выйти. Пойдем! Поговорим с народом, — звал он Жукова.
Народ собирался в какой-нибудь просторной яранге, и там долго длилась беседа с постоянными двухсторонними переводами.
На следующий день новости, почерпнутые из этой беседы, как устная газета, уходили и в ту и в другую стороны побережья. Местный, «торбазный» телеграф от стойбища к стойбищу, от охотника к охотнику разносил их с непостижимой быстротой.
Люди, жившие далеко на побережье и еще не видевшие русского начальника, уже много знали о нем.
Целые дни, а нередко и по ночам Лось с исключительным упорством изучал чукотский язык. Его тетрадка-словарь стала такой объемистой, что часто долго приходилось разыскивать нужное слово. Лось придумал особое расположение слов и фраз и всю тетрадку переписал заново.
В одной тетрадке он расположил по алфавиту слова, в другую — выписал фразы с особыми подзаголовками. «Бытовые разговоры», «Торговые разговоры», «Разговоры о собаках» и много других подзаголовков было в этой «тетради готовых фраз».
Утром Лось пробуждался первым и кричал своему секретарю:
— Андрюшка! Вставать пора! Цингу наспишь!
И, еще лежа в меховых спальных мешках, высунув лишь головы и надев шапки, они начинали свой трудовой день.
— А ну, Андрюша, проэкзаменуй меня.
И начиналось: кляуль — человек, неускэт — женщина, гаймычилен богатый, вылеткуркен кляуль — торгующий человек и т. д. и т. д.
— Ну как, Андрюша?
— Да успешно, Никита Сергеевич! Можно сказать, сверх всяких ожиданий.
— Подожди, друг! Скоро с лекцией выступлю на чукотском языке. А как по-чукотски «уходи»?
— Канто.
— Ага, ну, кантуй! Иди договаривайся о нартах. Сегодня мы выедем на побережье избирать лагерные комитеты и родовые советы. Пока ты будешь договариваться, я тем временем лепешек настряпаю. Отвыкнем мы с тобой, браток, совсем от хлеба.
— Мне рассказывали, что Томсон всю жизнь печет свой хлеб на лампе «молния». Хотел попробовать, да все некогда было, — сказал Жуков.
Лось облачился в меховую одежду и зашуршал кочергой в камбузе, как называли здесь, на Севере, самую обыкновенную плиту.
— Кантуй, кантуй поскорей! — говорил он, улыбаясь. — Это слово я уже не забуду.
Глава девятая
