супругом более чем на год. Ночь, в ожидании которой она отчаянно рыдала (безо всяких аллегорий -самыми настоящими слезами с причитаниями). Но, сообразив, что слезам не верит не только Москва, «осенью 1904 года» она улучает момент, перешагивает через свою предопределенную временами-нравами пассивность, пользуется «молодостью, бросившей их друг к другу» и откровенно злоумышленно (по ее же признанию, а, стало быть, сколько-то и к неудовольствию Сашуры) осуществляет «то, что должно было произойти».
И время от времени - не чаще, а вот именно время от времени - волево же повторяет сексуальные опыты с мужем. Опыты, так и не давшие ей разгадки мужниной отстраненности.
А спустя два с половиной года, заверяет она нас, «прекратилось» и это «немногое».
И надо быть законченными сухарями и моралистами, чтобы не оправдать внезапной симпатии молодой, здоровой и амбициозной ко всему прочему женщины - Прекрасной Дамой всея Руси, между прочим - к этому умнице, чаровнику, а главное живчику Боре Бугаеву. Годы бесплодного ожидания элементарного мужского внимания от законного супруга вряд ли способствовали дальнейшему упрочению ее целомудрия. Да и смел ли сам Блок ждать от жены вечного монашествования?
Не он ли предложил ей сразу после женитьбы крепить их святое духовное родство по его примеру - извиним себя за прямолинейность - обыкновенным блудом на стороне? Не он ли сам выписал ей лицензию на «налево»? - «Но я же люблю тебя! Жить рядом с тобой и не сметь прикоснуться -какая мука!» - молила она. А Блок упрямо твердил свое: «Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только еще смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!»
На деле все эти некости, непознанности, сверхобъятья - элементарный, хотя и вежливый отказ.
И Люба не понимала, плакала и таила обиду...
Разумеется, ее интерес к Боре возник еще там, в Москве.
Уже тогда Белый с Соловьевым делали умопомрачительные выводы по поводу всякого Любиного жеста, в отношение прически. Они переглядывались со значительным видом -стоило ей надеть яркую ленту или даже просто взмахнуть рукой.
Но был ли ее Сашура готов к тому, что женушка воспримет однажды его смелое «И ты!» - этот прозвучавший будто бы в общем рецепт - как руководство к действию? И - самое важное: мог ли он тогда предположить, что в астарт-партнеры Люба выберет не какую-нибудь постороннюю серость (как это делал и продолжал делать он сам), а первого из его «братьев»? Ровню. Единственного, кого он не мог бы, да просто и не имел бы права не рассматривать в качестве соперника.
Предлагаем покинуть ненадолго наэлектризованное Шахматово и попытаться разобраться в причинах такого мало нам понятного способа выражения верности друг другу. Еще в письмах к невесте Блок неустанно твердил, что она должна что-то понять: «Люблю Тебя страстно, звонко, восторженно, весело, без мысли, без сомнений, без духа». «Ничего, кроме хорошего не будет», - заклинал он.
Но из этих многократных путаных увещеваний с призывами торчат плохо замаскированные уши: а ведь договориться-то ему было необходимо прежде всего с самим собой!
Искренний противник всяческих схем, абстракций и мертвых теорий, Блок почему-то так и не отважился полностью отдаться посетившей его любви. Он застрял в плену чудовищного заблуждения, заведшего его в цепкие дебри мистической схоластики. И превратил в заложницу своего заблуждения человека, ближе которого в жизни не встретил уже никогда - свою бедную Любу.
В формировании столь своеобразных воззрений поэта на брак его биографы углядывают минимум три вполне конкретных источника. Три куда как достоверные составные части. Отслеживаем первую. Однажды Блок признался себе, что попросту не сумел «изобрести формулу», подходящую под «весьма сложный случай отношений». «Продолжительная и глубокая вера» в возлюбленную как в земное воплощение Вечной Женственности входила в неразрушаемое (по его же оценке) противоречие с простой человеческой влюбленностью в «розовую девушку».
То есть, первым из китов, на которых капитально возлежало его нетипическое отношение к любимой (а лучше сказать, первой свиньей, подложенной ему в этом смысле судьбой) были притягательные идеи популярнейшего об ту пору Владимира Сергеевича Соловьева.
А было так. В сентябре 1898-го сын статского советника Александр Блок был зачислен в студенты юридического факультета Петербургского университета (да-да, родителями Саша задумывался как потомственный юрист). Но уже через год занятий он пишет отцу, что в университет почти не ходит, поскольку слушание лекций для него бесполезно - скорее всего, вследствие дурной памяти на вещи подобного рода. Впрочем, игнорируя занятия по праву, он не без удовольствия посещает лекции по «истории философии вообще». И именно в эти годы вырвавшийся из тихого домашнего бекетовского мирка в университетскую вольницу Александр Блок открывает для себя «новую поэзию».
Очередная ухмылка судьбы и в том, что томик соловьевских стихов подарил ему не кто-нибудь, а мать - на Пасху 1901-го. «Всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева, - читаем мы в «Автобиографии» поэта. И несколькими строками ниже: «. и я отдал дань этому новому кощунственному «веянью». И «веянье» это вслед за уже помудревшим к «Автобиографии» Блоком мы тоже позволим себе заклеймить как кощунственное. Хотя бы потому, что многочисленные философские отправления, произведенные на свет В. С. Соловьевым, были прежде прочего совершенным отражением его же странной, безалаберной, двойственной во всем, чего ни коснись, и не сильно счастливой жизни.
Еще девятилетним мальчуганом попал Вова Соловьев в визионеры: взял да и узрел как-то (если, конечно, мы готовы верить каждому его слову) Божественную премудрость - Софию. В молодости он был уже каббалистом и убежденным спиритом. Общался со всевозможными духами, то веря, то нет в происходившее на сеансах. А в зрелости озадачился проблемой объединения церквей, в результате чего поссорился одновременно и с православием, и с католицизмом . Наконец, разделив обычную человеческую любовь на три категориальных вида (философия же! наука!) и заморочив своим видением путей к Софии Небесной головы целому блоковскому поколению, сам Владимир Сергеевич, тем не менее, десять добрых лет стремился к отнюдь не платоническому соединению со своей первой земной Софьей - Софьей Петровной Хитрово. А потом водил того же свойства амуры и с другой - Софьей Михайловной Мартыновой - уважаемой женой (племянника того самого убийцы Лермонтова) и матроной.
Короче говоря, тот еще фрукт был. «Лишь с общественною ложью / В блуд корыстный не вступал», -признался он в одном из своих стихов. Так что не оговариваем - лишь самого цитируем: фрукт и точка.
Кстати, и поднявших его на щит своей замысловатой идеологии символистов Владимир Сергеевич позже пародировал - и пародировал блестяще саркастично.
То есть, философ-то он был философ, но ни в чем человеческом себе не отказывал. А Блоку не повезло.
Начитавшись безответственных (сугубо на наш, повторяем, взгляд) сентенций г-на Соловьева, он рискнул поэкспериментировать с предлагаемым кумиром разделением любовей. И по трагическому совпадению апогей его готовности к эксперименту пришелся тютелька в тютельку на период самых лирических отношений с будущей женой. Лето 1901-го, проведенное по обыкновению в Шахматове, Блок позже окрестит «мистическим». В то лето он пишет свои первые совершенно «соловьевские» стихи. Он цитирует «властителя моих дум» в письмах, он говорит о нем и только о нем всюду, где вообще говорит о чем-то, - в гостиной, например, у Анны Ивановны Менделеевой.
И, быть может, прозрение насчет «кощунственного веянья» наступило бы еще до прохода точки невозврата. Но тут всплывает второй из упомянутых китов - собратья по перу. И переоценить их участие в принуждении поэта к продолжению «эксперимента» представляется невозможным. О нет, мы не говорим о дурной компании - компания по нынешним меркам была как раз скорее даже весьма завидной. И имя ей - молодые символисты. Профессорские, в основном, сынки, быстро распускающиеся бутоны нарождающейся новой русской словесности, эти «дети рубежа», почувствовав однажды кризис взрастившей их культуры, искали опору в идеалистической философии и модернизированной религии. И они нашли ее. Как и наш обожаемый герой - в кстати подвернувшемся мироустройстве по г-ну Соловьеву.
При этом штатный Раб Пандемоса (Афродиты площадной) к описываемому моменту у символистов уже имелся - Брюсов с его растиражированными гимнами чувственности материальной. А вот место Глашатая
