Читал Блок тогда, разумеется, еще не из себя... Прекрасные, что и говорить, вечера. Но Любе - чему-то об ту пору усредненному между сестрицами Лариными - некой изюминки в этих вечерах уже определенно не достаёт: «Я стала с нетерпением ждать прихода жизни. У всех моих подруг были серьезные флирты, с поцелуями, с мольбами о гораздо большем. Я одна ходила «дура дурой», никто мне и руки никогда не поцеловал, никто не ухаживал». Вот оно: обычное-преобычное надоело быть дурой. И однажды (по крайней мере, однажды), познакомившись на какой-то из вечеринок с робким студентом-технологом, Люба сделала так, чтобы тот отвез ее до дому. Предложила «как-нибудь зайти». Тот как-нибудь зашел, просидел вечер, что в воду опущенный, и больше не объявлялся: казенная квартира потрясла юношу, и он решил, что сюда больше не ходок. А вообще - «знакомств с молодежью у меня было мало, -пишет Л. Д., - Среди людей нашего круга было мало семей со взрослыми молодыми людьми, разве - гимназисты». Многочисленных же троюродных братьев всерьез она не принимает: «милые, умные, но какие-то все бородатые «старые студенты».
В общем, получалось, что Блок - самая подходящая партия. А хочет с мамой толковать - пусть толкует, лишь бы бывал.
Тут и лето подоспело - «мистическое» лето 1901-го. Люба в Боблове, Блок в Шахматове. И со всей уже охотой навещает ее как минимум через день. Они сиживают в беседке, прогуливаются по памятной аллее, но по-прежнему -никаких «поцелуев и мольбы о гораздо большем». Юноша лопочет и лопочет, и раз Люба не выдерживает: «Но ведь вы же, наверное, пишете? Вы пишете стихи?»
(заметим: они четвертый год на Вы).
Блок розовеет и сознается. Но читать отказывается наотрез и сейчас же уезжает. А в другой раз возвращается с четырьмя стишками на четырех листочках почтовой бумаги.
От второго Любочкины «щеки загорелись пожаром. Что же - он говорит? Или еще не говорит? Должна я понять или не понять?»
А вы как думаете - должна была или нет? -
Чувствуете? Это уже не давешний гамлетов лепет про «пернатых соловьев»! Это уже готовый Блок. И по-нашему выходит, понять Люба была должна. И поняла. И «понемногу вошла в этот мир, где не то я, не то не я, но где все певуче, все недосказано, где эти прекрасные стихи так или иначе все же идут от меня». Но стихи - это, конечно, хорошо, очень даже хорошо, а - дальше? Дальше-то что? А дальше пришел «самый значительный день всего лета». Домашние собрались на пикничок - в бор за грибами. Люба отговорилась вздорными предлогами, на нее надулись и махнули рукой: да и оставайся, пожалуйста! Дома никого, кроме папы - даже прислуги нет. Папа - в кабинете, делами занят. Люба села в столовой, настроилась и «всеми силами души перенеслась за те семь верст, которые нас разделяли, и сказала ему, чтобы он приехал». И он приехал.
И она не удивилась («Это было неизбежно»).
Они снова отправились в любимую липовую аллею. Блок заговорил о том, что его-де зовут погостить в Сибирь к тетке. Люба ответила, что и сама страсть как любит путешествия, но отъезда его теперь не желала бы. Ну, так и не поеду никуда, выдохнул Блок. И они гуляли и гуляли, понимая, что «двумя фразами расстояние стремительно сократилось, пали многие преграды». Этот вечер был их лучшим вечером того лета.
А потом была еще одна осень. Снова Петербург. К третьему курсу юридического факультета, Блок сообразил, что занимается правом впустую. Александра Андреевна тут же предложила перейти на филологический. Блок засомневался: а ну как отец осерчает да и прекратит его спонсировать? Но поставленный перед фактом Александр Львович переход одобрил, и переход свершился. Однако и на филолога будущий великий поэт учился с трудом. Экзамены давались туго, хотя готовился вроде бы «с напряжением». И, скорее всего, Блок не закончил бы вуза, если бы добрый профессор Шляпников любезно не «затерял» его зачетное сочинение.
Из автобиографии: «Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, но высшее образование дало, во всяком случае, некоторую умственную дисциплину». Баста. Зато именно в университетские годы окончательно сложился индивидуалистский характер Блока. Тетушка, в частности, вспоминала, что поэта не коснулись ни товарищеская жизнь, ни общественная, ни политика - «Всего он чуждался. Природа была ему ближе».
Припомнился ей и вот какой премилый случай.
В марте 1899-го, во время первой всероссийской забастовки студентов полиция принялась избивать и арестовывать демонстрантов. Следствием чего стали волнения в университете. Студенты бойкотировали лекции и экзамены, следили за тем, чтобы их не посещали не только товарищи, но и профессора. Часть преподавательского состава отнеслась к бойкоту с пониманием. Но были и те, кто не видел смысла прерывать учебных занятий. Так не отменил экзамена по политэкономии некто профессор Георгиевский. И одним из немногих, пришедших сдаваться ему, оказался Александр Блок. За что «был оскорблен каким-то студентом, принявшим его за изменника и бросившим ему в лицо ругательство». Разумеется, Марья Андреевна объяснила сей конфуз обыкновенной далёкостью племянника от происходившего.
Спору нет: никакой Блок был не штрейкбрехер, а просто практичный молодой человек.
А бунтовщиков вскоре наказали. Но что удивительно - через восемнадцать с половиной лет именно наш далекий от политики герой окажется одним из шести «творческих интеллигентов», которые явятся на первый зов наркома Луначарского - потолковать за круглым столом о том, как им теперь обустраивать Россию. Стоп. Заносит... Немедленно возвращаемся в осень 1901-го.
Той осенью Люба поступила на драматические курсы Марии Михайловны Читау. И с каким бы скепсисом ни относился Блок спустя годы к актерским амбициям Любови Дмитриевны, на этих курсах она была успешна. Наставница вскоре начала даже готовить ее к дебюту в Александринском театре «на свое прежнее амплуа - молодых бытовых». Амплуа, конечно, не бог весть, но Александринка, дорогие друзья, - это Александринка!
«Если бы я послушалась Марию Михайловну и пошла указанным ею путем, - разъясняла Любовь Дмитриевна в своих воспоминаниях, - меня ждал бы верный успех на пути молодых бытовых. Но этот путь меня не прельщал». Короче говоря, на следующую осень Любочка к Читау не вернулась. И, вернее всего, вот почему. Окончательно порвавший незадолго до этого со своей Оксаной и теперь откровенно влюбленный в Любу Блок взял за правило бродить возле курсов, дожидаясь конца занятий. Встречал. Слонялись по Петербургу (Л.Д. вспоминала эти прогулки как «самую насыщенную часть дня»). Почему-то их несло в соборы. Зачастили в Казанский. Потом в Исаакиевский. Встречи на улице стали правилом, хотя они и продолжали
делать вид, что встречи эти случайны. Блок тогда уже много писал. Много и читал Любе. Раз спросил, что она думает о его стихах. Люба ответила, что он поэт не меньше Фета. «Это было для нас громадно: Фет был через каждые два слова» (Л.Д.).
