Однажды в уцелевшем от пожара доме Тиберия шло долгое и безрезультатное совещание. Петроний был того мнения, что следовало бросить все и ехать в Грецию, а потом в Египет и Малую Азию. Путешествие предполагалось совершить еще раньше — зачем же теперь откладывать его, когда в Риме печально и небезопасно.
Цезарь с восторгом принял предложение, но Сенека, немного подумав, сказал:
— Уехать легко, гораздо труднее будет потом вернуться обратно.
— Клянусь Геркулесом! — воскликнул Петроний. — Вернуться можно во главе азиатских легионов.
— Я так и сделаю! — сказал Нерон.
Но Тигеллин воспротивился. Он не мог ничего придумать сам, и если бы мысль Петрония пришла ему в голову, он предложил бы, несомненно, ее как единственное средство спасения. Но ему было важно, чтобы Петроний вторично не оказался человеком, который один в тяжелую минуту может спасти все и всех.
— Послушай меня, божественный! — сказал он. — Этот план ведет к гибели! Прежде чем ты доедешь до Остии, вспыхнет гражданская война. И кто знает, не провозгласит ли себя цезарем один из побочных потомков божественного Августа, а что мы будем делать в случае, если легионы перейдут на его сторону?
— Мы сделаем прежде всего то, чтобы потомков у Августа не оказалось, — ответил Нерон. — Их так немного, что избавиться от них не представляет труда.
— Это можно сделать, но в них ли одних дело? Мои люди не далее как вчера слышали в толпе, что цезарем должен быть такой человек, как Трасей.
Нерон прикусил губы. Потом он поднял глаза к небу и сказал:
— Ненасытные и неблагодарные. У них достаточно муки и угольев, чтобы печь на них лепешки, чего хотят они еще?
На это Тигеллин ответил:
— Мести.
Наступило молчание. Вдруг цезарь встал, поднял руки вверх и начал декламировать:
Забыв обо всем, он воскликнул с сияющим лицом:
— Подайте мне таблички и стиль, чтобы я мог записать этот стих. Лукан никогда не сочинял ничего подобного. Заметили ли вы, что я сложил его в одно мгновение?
— О несравненный! — воскликнуло несколько голосов.
Нерон записал стих и сказал:
— Да! Месть потребует жертвы!
Потом он обвел присутствующих взором:
— А что, если пустить слух, что Ватиний велел поджечь город, и принести таким образом Ватиния в жертву народного гнева?
— О божественный! Разве я значу что-нибудь? — воскликнул Ватиний.
— Ты прав! Нужно найти кого-нибудь побольше… Может быть, Вителий?..
Вителий побледнел, но стал хохотать:
— Мой жир мог бы, чего доброго, заставить пожар вспыхнуть снова!..
Но у Нерона было другое на уме: он искал жертвы, которая действительно могла бы успокоить гнев народа. И наконец, он нашел жертву.
— Тигеллин! — воскликнул он. — Это ты сжег Рим!
Собравшиеся вздрогнули. Поняли, что цезарь перестал шутить и что наступил час, чреватый последствиями.
Лицо Тигеллина исказилось, как морда собаки, готовой укусить.
— Я сжег Рим по твоему приказу.
Они смотрели друг другу в глаза, как два демона. Наступила тишина, слышалось лишь жужжанье мух, летавших по атриуму.
— Тигеллин, любишь ли ты меня?
— Ты знаешь, государь.
— Пожертвуй собой ради меня!
— Божественный цезарь, зачем ты подносишь к моим губам сладостный напиток, которого мне нельзя выпить? Народ волнуется и бунтует, неужели ты хочешь, чтобы взбунтовались и преторианцы?
Тигеллин был префектом претории, и слова его имели характер явной угрозы. Нерон понял это, и лицо его покрылось бледностью.
В эту минуту вошел Эпафродит, вольноотпущенник цезаря, и заявил, что божественная Августа желает видеть у себя Тигеллина, потому что у нее сейчас находятся люди, которых он должен выслушать.
Тигеллин поклонился цезарю и вышел с лицом спокойным и презрительным. Когда его хотели ударить, он сумел показать зубы. Он дал понять, кто он, и, зная трусость Нерона, был уверен, что владыка мира не дерзнет поднять на него своей мощной руки.
Нерон сидел некоторое время молча. Понимая, что присутствующие ждут от него какого-нибудь слова, он наконец сказал:
— Я отогрел на своей груди змею.
Петроний пожал плечами, словно хотел сказать, что такой змее нетрудно оторвать голову.
— Что ты скажешь? Говори! Дай совет! — воскликнул Нерон, заметив его движение. — Тебе одному я верю, потому что у тебя больше ума, чем у всех других, и ты любишь меня!
У Петрония был готов ответ: 'Назначь меня префектом претории, и я выдам народу Тигеллина и в один день успокою Рим'. Но врожденная лень взяла верх. Быть префектом — значило, собственно, взвалить на свою шею особу цезаря и тысячи государственных дел. Зачем ему это бремя? Разве не лучше читать в своей роскошной библиотеке стихи, любоваться вазами и статуями или держать в объятиях божественное тело Евники, перебирать пальцами ее золотые волосы и прижимать губы к ее коралловым губам. Поэтому он сказал:
— Я советую ехать в Ахайю.
— Ах, я ждал от тебя чего-то большего. Сенат ненавидит меня. Если я уеду, кто поручится, что они не восстанут и не провозгласят кого-нибудь цезарем? Народ прежде был верен мне, но теперь он пойдет за ними. Клянусь Аидом! О, если бы этот сенат и этот народ имели одну голову!..
— Позволь тебе напомнить, божественный, что, желая сохранить Рим, нужно сохранить хоть несколько римлян, — с улыбкой сказал Петроний.
Но Нерон стал упрекать:
— Что мне до Рима и римлян! Меня слушали бы и в Ахайе. Здесь меня окружает измена. Все покинули меня! И вы готовы изменить мне! Знаю, знаю это!.. Вы не подумали о том, что скажут наши потомки, если вы покинете такого художника, как я.
Он хлопнул себя по лбу и воскликнул:
— Я сам забываю, среди этих забот и тревог, кто я!
Он обратился к Петронию с просиявшим лицом.
— Петроний, народ ропщет, но если бы я взял лиру и вышел на Марсово поле, если бы я пропел ту песнь, которую пел вам во время пожара, — неужели ты думаешь, что я не тронул бы его своим пением, как некогда Орфей, растрогавший и покоривший диких зверей?
Туллию Сенецию, скучавшему по своим рабыням, привезенным из Анциума, давно хотелось уйти домой.
— Несомненно, о цезарь, — сказал он, — если бы они дали тебе начать твою песнь.
— Едем в Грецию! — воскликнул огорченный Нерон.
В эту минуту вошла Поппея, а за ней — Тигеллин. Взоры присутствующих невольно обратились на
