я отказался служить ему и открыл причины, по которым перехожу на вашу сторону.
— А, Сандерус, — воскликнул Збышко. — Он мне говорил, что ему опротивела колокольная медь и что в нем проснулась охота к железу и стали. Это меня удивляет, ведь он всегда был трус. Рыцарь де Лорш на это ответил:
— Сандерус постольку имеет дело с железом и сталью, поскольку бреет меня и моих оруженосцев.
— Так вот как! — смеясь, вскричал Збышко.
Некоторое время ехали молча, но потом де Лорш поднял глаза к небу и сказал:
— Я приглашал вас на ужин, но пока мы доедем, это, пожалуй, уже будет завтрак.
— Луна еще светит, — возразил Збышко. — Едем.
И, поравнявшись с Мацькой и Повалой, они продолжали путь все вместе широкой улицей, которую всегда прокладывали по приказу военачальников между палатками и кострами, чтобы оставался свободный проезд. Чтобы добраться до стоящих на другом конце лагеря мазовецких полков, всадникам пришлось проехать вдоль всего лагеря.
— С тех пор как стоит Польша, — заметил Мацько, — она еще не видала таких войск: сошлись народы со всех концов земли.
— И ни один король не сможет выставить таких войск, — отвечал де Лорш, — потому что ни у одного нет такого могущественного государства.
А старый рыцарь обратился к Повале из Тачева:
— Сколько, вы говорите, рыцарь, полков пришло с князем Витольдом?
— Сорок, — отвечал Повала. — Наших, польских, вместе с мазурскими пятьдесят, но нас не так много, как Витольдовых, потому что у него иногда по нескольку тысяч составляют один полк. Мы слышали, будто магистр сказал, что эта голытьба лучше управляется с ложками, чем с мечами, но бог даст, он это в дурной час сказал: я думаю, что литовские копья изрядно покраснеют от немецкой крови.
— А те, возле которых мы теперь проезжаем, это какие? — спросил де Лорш.
— Это татары. Их привел Витольдов ленник Саладин.
— Хороши в бою?
— Литва умеет воевать с ними и большую часть их побила, потому-то и пришлось им идти на эту войну. Но западным рыцарям с ними бороться трудно, потому что они в бегстве страшнее, чем при столкновении.
— Посмотрим на них поближе, — сказал де Лорш.
И рыцари поехали к кострам, которые были окружены людьми с совершенно обнаженными руками; несмотря на летнюю пору, люди эти были одеты в овчинные тулупы, шерстью наружу. Большая часть их спала на голой земле или на мокрой соломе, от которой подымался пар, но многие также сидели кучками возле горящих костров. Некоторые сокращали ночные часы, напевая в нос дикие песни и сопровождая пение мерным постукиванием одной лошадиной кости о другую, что создавало странный и неприятный шум; у некоторых были небольшие бубны; третьи бренчали на натянутых тетивах. Некоторые ели только что вынутые из огня, дымящиеся и в то же время кровавые куски мяса, на которые дули толстыми, синими губами. Вообще у них был такой дикий и зловещий вид, что их легче было принять за каких-то страшных лесных зверей, нежели за людей. Дым от костров, от топившегося в огне конского и бараньего жира ел глаза, а кроме того, кругом носился невыносимый смрад от пригоревшей шерсти, пропарившихся тулупов, только что содранных шкур и крови. С другой, неосвещенной стороны улицы, где стояли лошади, пахло их потом. Эти клячи, которых держали несколько сот для разъездов по близлежащим местам, выщипав всю траву из-под ног, грызлись между собой, пронзительно крича и храпя. Конюхи усмиряли драку криками и плетьми из сыромятной кожи.
В одиночку опасно было замешиваться среди них, потому что эти дикари были необычайно хищны. Сейчас же за ними стояли не менее дикие ватаги бессарабцев, с рогами на головах, длинноволосых валахов, носящих вместо панцирей на груди и на спине раскрашенные деревянные доски с неуклюжими изображениями утвари, скелетов или зверей; потом сербы, спящий лагерь которых днем и ночью шумел, точно одна огромная лютня: столько в нем было флейт, дудок, свирелей и других музыкальных инструментов.
Светили огни, а с неба, окруженный облаками, которые гнал ветер, светил яркий месяц. Рыцари наши присматривались к лагерю. За сербами стояла несчастная жмудь. Немцы выжали из нее потоки крови, но она на каждый зов Витольда подымалась для новых боев. И теперь, как бы в предчувствии, что злая доля ее скоро кончится раз навсегда, она пришла сюда, охваченная духом того Скирвойллы, одно имя которого приводило немцев в трепет и бешенство. Огни жмудинов подходили вплотную к литовским, потому что это был один и тот же народ, имеющий общий язык и общие обычаи.
Но в начале литовского стана мрачное зрелише поразило взоры рыцарей. На сколоченной из кругляка виселице видны были два трупа; ветер с такой силой качал их, кружил и подбрасывал, что перекладина виселицы жалобно скрипела. Лошади при виде трупов слегка захрапели и присели на задние ноги; рыцари набожно перекрестились, а проехав, Повала сказал:
— Князь Витольд был у короля, а я состоял при короле, когда привели этих преступников. Уже раньше жаловались наши епископы и шляхтичи, что Литва слишком жестоко воюет, не щадя даже костелов. И вот когда их привели (а это были знатные люди, только они, говорят, осквернили Святые Дары), князь вскипел таким гневом, что страшно было на него взглянуть, и велел им повеситься. Эти несчастные сами должны были построить себе виселицу и сами повеситься, да еще один другого торопил: 'Ну, живей, а то князь еще хуже рассердится'. И страх обуял всех татар и литвинов, потому что они боятся не смерти, а княжеского гнева.
— Я помню, — сказал Збышко, — что, когда король в Кракове рассердился на меня из-за Лихтенштейна, молодой князь Ямонт тоже советовал мне повеситься. И он от доброты сердечной давал этот совет, хотя за это я вызвал бы его на утоптанную землю, если бы не то, что и без того мне, как вы знаете, собирались отрубить голову.
— Князь Ямонт уже научился рыцарским обычаям, — отвечал Повала.
Так разговаривая, они миновали большой литовский лагерь и три блестящих русских полка, из которых самым многочисленным был смоленский, и въехали в лагерь польский. Там стояло пятьдесят полков конницы: ядро и в то же время центр всех войск. Оружие здесь было лучше, кони крупнее, рыцари обученнее: они ни в чем не уступали западным. Силой членов, выносливостью по отношению к голоду, холоду и трудам эти владельцы земель из Малой и Великой Польши даже превосходили более заботящихся об удобствах воинов Запада. Обычаи у них были проще, панцири выкованы грубее, но крепче; их презрению к смерти и неизмеримому упорству в бою уже давно удивлялись приезжавшие издалека французские и английские рыцари.
Де Лорш, давно знавший польских рыцарей, говорил:
— В них вся сила и вся надежда. Я помню, как в Мальборге часто жаловались, что в боях с вами каждую пядь земли приходится покупать ценой крови.
— Кровь и теперь рекой потечет, — отвечал Мацько, — потому что и орден никогда до сих пор не собирал таких сил.
Тут заговорил Повала.
— Рыцарь Корзбуг, — сказал он, — ездивший от короля к магистру с письмами, рассказывал, что меченосцы говорят, будто ни у императора римского, ни у одного короля нет такого войска и что орден мог бы завоевать все королевства.
— Да ведь нас больше! — сказал Збышко.
— Да они войско Витольда ни во что не ставят: это, дескать, народ, вооруженный как попало, он от первого же удара рассыплется, как глиняный горшок под молотом. А правда ли это, или неправда — не знаю.
— И правда, и неправда! — заметил сообразительный Мацько. — Мы со Збышкой их знаем, потому что вместе с ними воевали. Верно, оружие и лошади у них хуже: поэтому часто бывает, что под напором рыцарей они гнутся, но сердца у них такие же храбрые, как у немцев, а то и храбрее.
— Скоро это обнаружится, — сказал Повала. — У короля вечно слезы на глазах навертываются при мысли, что столько прольется христианской крови. Он бы до последней минуты рад сохранить мир, но
