мисками стучит одна об другую, хоть народ они набожный. Обвиняли они нас через немцев, что защищаем мы язычников и сарацин от креста, и обещались доказать это рыцарским поединком. Вот и произойдет такой Божий суд между четырьмя ихними и четырьмя нашими, а встреча назначена при дворе Вацлава, короля римского и чешского [2].
Тут еще большее любопытство охватило дворян и купцов: они даже головы вытянули в сторону Мацька из Богданца и давай расспрашивать:
— А из наших кто? Говорите скорее!
Мацько поднес кружку к губам, отхлебнул и ответил:
— Э, не бойтесь за них. Ян из Влоцовы, каштелян добжинский, Миколай из Вашмунтова, Ясько из Здакова, да Ярош из Чехова. Все рыцари на славу, ребята огромные. До копей ли дело дойдет, до мечей ли, до топоров — им не впервой. Будет людям на что посмотреть, будет чего послушать: ведь я уж сказал — как французу на горло наступишь, так он тебе рыцарские слова говорит. Богом клянусь и святым крестом, что те прогадают, а наши их побьют.
— Будет слава, только бы Бог благословил, — сказал один из шляхтичей.
— И святой Станислав, — прибавил другой.
После этого, обратившись к Мацьке, он стал расспрашивать дальше:
— Ну, рассказывайте. Прославляли вы немцев и других рыцарей, что они храбрецы и легко Литву били. А с вами им не трудней приходилось? Так же ли охотно шли они на вас? Как вам Бог помогал? Прославляйте и наших!
Но, видно, Мацько из Богданца не был самохвалом, он скромно ответил:
— Те, которые только что пришли из чужих краев, храбро напали на нас, но, попытавшись разок- другой, делали это уже не с таким легким сердцем. Народ наш упорный и за это упорство часто нас укоряли: 'Вы, дескать, смертью пренебрегаете, но помогаете сарацинам, и будете за это осуждены'. А в нас упорство еще росло от этого, потому что неправда, король с королевой Литву окрестили, и каждый пан признает Господа Иисуса Христа, хоть и не каждый умеет это делать. Всем известно, что и милосердный наш повелитель, когда бросили наземь дьявола в плоцком капище, велел ему огарок свечи поставить, и пришлось ксендзам объяснять ему, что этого делать нельзя. Так что ж говорить о простом человеке. Другой так рассуждает: 'Велел мне князь креститься, я окрестился; велел мне Христу класть поклоны, я и кладу, но с какой стати мне старым языческим дьяволам жалеть горсть творога. Почему бы не бросить им печеной репы либо не плеснуть пивной пены. Не сделаю я этого, так у меня кони падут, либо коровы запаршивеют, либо в молоке у них кровь покажется, либо хлеба погибнут'. И многие так делают, и через то попадают на подозрение. А делают они это по незнанию и потому что боятся дьявола. В старые времена этим дьяволам было хорошо. Были у них свои рощи и лошади для езды и десятинную дань им давали. А нынче леса вырублены, есть нечего, в городах звонят колокола, вот и попряталась вся эта нечисть в густые леса и воет там с тоски. Пойдет литвин в лес, то один дьявол, то другой дергает его за кожух, говорит: 'Дай'. Иные дают, но есть и смелые мужики: ничего дать не хотят, да еще самих дьяволов ловят. Один насыпал жареного гороха в воловий пузырь, так туда сразу тринадцать дьяволов влезло. А он заткнул их рябиновой втулкой да и принес в Вильну отцам францисканцам; они с радости дали ему двадцать скойцев [3], чтобы он врагов имени Христова уничтожил. Я сам видел этот пузырь; страшный смрад от него еще издали щекотал ноздри: так эти поганые духи страх свой перед святой водой выказывали.
— А кто считал, что их было тринадцать? — бойко спросил купец Гамрот.
— Литвин считал: он видал, как они лезли. Видно было, что они в пузыре, это по одному запаху можно было понять, а втулку никому не хотелось вынуть.
— Чудеса! — воскликнул один из шляхтичей.
— Больших чудес нагляделся я там; нельзя сказать, это хороший народ, а все у них по-своему, косматые они все и разве кое-кто только из князей волосы чешет, живут печеной репой и предпочитают ее всякой другой еде, потому что говорят, будто от нее храбрость растет; в хатах они живут вместе со скотиной и ужами, в питье и еде меры не знают. Замужних женщин ни во что не ставят, но девушек очень чтут и признают за ними большую силу: кому девушка натрет живот сухим яфером, у того боль проходит.
— Не жалко и захворать, коль хороши бабы, — воскликнул кум Эйертретер.
— Про это спросите Збышку, — ответил Мацько из Богданца. Збышко так засмеялся, что под ним затряслась скамья.
— Бывают чудесные, — сказал он, — разве Рингалла не хороша была?
— Это что за Рингалла, бесстыдница, что ли, какая, ну?
— Как, вы не слышали о Рингалле? — спросил Мацько.
— Не слыхали ни слова.
— Да ведь это сестра князя Витольда, жена Генрика, князя мазовецкого.
— Да ну, какого князя Генрика? Был один князь мазовецкий епископом плоцким, его так звали, да уж он помер.
— Он самый и был. Должно было ему прийти из Рима разрешение, да смерть дала ему разрешение раньше, потому что, видно, поступком своим он не больно Бога обрадовал. Я тогда послан был с письмом от Яська из Олесницы к князю Витольду; вдруг от короля приехал в Ритершвердер князь Генрик, епископ плоцкий. Война тогда уже надоела Витольду, потому что он Вильну занять не мог, а королю нашему надоели родные братья и их разврат. Видя, что у Витольда и ловкости и ума больше, чем у его родных, король послал к нему епископа уговаривать, чтобы он бросил меченосцев и покорился, а за это обещал ему отдать Литву. Витольд, всегда любивший перемену, выслушал посла благосклонно. Были тогда и пиры и состязания. Епископ охотно садился на коня и показывал рыцарскую силу свою на поединках, хотя другие епископы этого не одобряют. Все князья мазовецкого рода — силачи: известно, что даже девушки ихние легко ломают подковы, и вот один раз выбил князь из седел троих рыцарей, а из наших меня повалил, да под Збышкой конь присел на задние ноги, а награды все принимал он из рук прекрасной Рингаллы, перед которой во всеоружии преклонял колени. И так полюбили они друг друга, что на пирах оттаскивали от нее его за рукава клирики, которые с ним приехали, а ее сдерживал брат Витольд. Наконец князь сказал: 'Я сам себе дам разрешение, а папа, если не римский, так авиньонский, мне его подтвердит, свадьба же пусть будет немедля, а не то сгорю'. Великий был грех, но Витольд не хотел противиться, чтобы не обидеть посла королевского, и свадьбу сыграли, потом поехали они в Сураж, а потом в Слуцк к великому горю вот этого Збышки, который, по немецкому обычаю, избрал эту Рингаллу дамой своего сердца и поклялся ей в вечной верности…
— Да, — внезапно перебил его Збышко, — это правда. Но потом люди говорили, будто княгиня Рингалла смекнула, что не пристало ей быть женой епископа (ведь он хотя и женился, а от сана своего отказаться не хотел) и что не может быть над таким союзом благословения Божьего. И будто она мужа отравила. Услышав это, я попросил одного благочестивого пустынника из-под Люблина, чтобы он разрешил меня от моего обета.
— Пустынником-то он был, — ответил смеясь Мацько, — а был ли он благочестивым, не знаю: приехали мы в лес в пятницу, а он топором дробил медвежьи кости и мозг высасывал, так что у него глотка ходуном ходила.
— Но он говорил, что мозг не мясо, а кроме того, что выпросил себе на то разрешение, потому что у него после мозга бывают во сне чудесные видения и на другой день он может пророчить хоть до самого полудня.
— Ну ладно, — отвечал Мацько, — а прекрасная Рингалла теперь вдова и может тебя потребовать на службу.
— Напрасно она станет требовать, потому что я выберу себе другую даму, которой буду служить до смерти, а потом найду и жену.
— Ты сперва получи рыцарский пояс.
— Вона! Разве не будет состязаний, когда королева родит. Перед этим либо после этого король опояшет многих. Я против всякого выйду. И князь бы меня не повалил, кабы конь мой не сел на задние ноги.
— Тут будут люди получше тебя.
На это дворяне из-под Кракова заспорили.
