— Да и мы не все в сборе; Сенюта вышла замуж, а княжна Варвара осталась у жены виленского воеводы.
— И, верно, тоже собирается замуж?
— Нет, она об этом не думает. А почему вы расспрашиваете?
И с этими словами Ануся прищурила черные глазки, так что остались только узенькие щелочки, и искоса, из-под ресниц, посматривала на рыцаря.
— Из преданности к их семейству, — ответил Володыевский.
— О, это хорошо, княжна Варвара ваш друг. Она не раз спрашивала: 'А где-то мой рыцарь, который на турнире в Лубнах больше всех снял турецких голов, за что я ему дала награду? Что он делает? Жив ли еще и думает ли о нас?'
Володыевский с благодарностью поднял глаза на Анусю и заметил при этом, что она очень похорошела.
— Неужели княжна Варвара говорила это? — спросил он.
— Как бог свят! Она вспоминала также, как вы перепрыгивали через канаву и упали в воду.
— А где теперь жена виленского воеводы?
— Была с нами в Бресте, а на прошлой неделе уехала в Бельск, а оттуда в Варшаву.
Володыевский еще раз взглянул на Анусю и не выдержал:
— А вы, ваць-панна, так похорошели, что даже глазам смотреть больно! Девушка усмехнулась.
— Вы говорите это, чтобы расположить меня к себе.
— Когда-то я хотел этого, — сказал маленький рыцарь, пожимая плечами, — видит бог, хотел и не мог, а теперь от души желаю успеха пану Подбипенте.
— А где пан Подбипента? — тихо спросила Ануся, опуская глазки.
— В Замостье, с паном Скшетуским; он теперь наместник в полку и занят службой, но знай он только, кого он тут увидит, то, как бог свят, взял бы отпуск и поспешил бы приехать сюда. Этот рыцарь достоин всяческих милостей.
— А на войне… с ним ничего не случилось?
— Я вижу, вы не то хотите спросить, вы, верно, насчет трех голов, которые он задумал срубить?
— Я не верю, чтобы он действительно задумал это.
— А все же верьте, что без этого ничему не бывать. Да, он не ленится подыскивать подходящие случаи. Под Махновкой мы все ездили осматривать то место, где он дрался, сам князь ездил с нами; могу вас уверить, что я много видел битв, но такой резни никогда не видел. Как опояшется вашим шарфом, то не дай бог, что разделывает! Он, наверно, найдет три головы, в этом не сомневайтесь.
— Дай Бог каждому найти то, чего он ищет! — сказала, вздохнув, Ануся. Вздохнул и Володыевский, поднял глаза кверху и вдруг с удивлением посмотрел в один из углов комнаты.
Из этого угла на него смотрело чье-то искаженное гневом, совершенно незнакомое ему лицо, вооруженное огромным носом и усами, похожими на две метлы, которые шевелились словно от сдерживаемого гнева.
Можно было испугаться и этого носа, и глаз, и усов, но маленький пан Володыевский был не из робких, он только удивился и, обернувшись к Анусе, спросил:
— Что это за фигура вон в том углу так смотрит на меня, точно хочет проглотить целиком, и так угрожающе шевелит своими усищами.
— Эта? — с улыбкой спросила Ануся. — Это Харламп!
— Это что за нехристь?
— Это не нехристь, а ротмистр пятигорского полка виленского воеводы, он провожает нас до Варшавы и будет там ждать воеводу. Не становитесь ему поперек дороги, он страшный людоед.
— Вижу, вижу. Но раз он такой людоед, то зачем же он точит на меня зубы, есть ведь люди пожирнее меня.
— Потому что… — сказала Ануся и тихонько засмеялась.
— Почему?
— Потому что влюблен в меня и сам мне сказал, что изрубит на куски всякого, кто подойдет ко мне. Теперь он сдерживается только потому, что здесь князь с княгиней, а не то он сейчас же затеял бы ссору.
— Вот тебе на! — весело сказал Володыевский. — Так вот как! Недаром же вам пели: 'Как татарская орда, ты в полон берешь сердца'. Помните? Вы не можете шагу ступить, чтоб кто-нибудь в вас не влюбился.
— Таково уж мое несчастье! — ответила, опуская глазки, Ануся.
— О, какая же вы лицемерка! А что скажет на это Подбипента?
— Разве я виновата, что Харламп меня преследует? Я его терпеть не могу и смотреть на него не хочу!
— Ну, ну, смотрите, как бы из-за вас не пролилась кровь. Подбипента, вообще, кроткий человек, но в любви с ним шутки плохи.
— Пусть он обрежет уши пану Харлампу, я даже буду рада.
И с этими словами Ануся повернулась и порхнула в другой коней комнаты, к Карбони, доктору княгини, с которым начала быстро шептаться; итальянец вперил свои глаза в потолок, точно в каком-то экстазе.
В это время к Володыевскому подошел пан Заглоба и начал лукаво подмигивать ему своим здоровым глазом.
— Это что за птичка? — спросил он.
— Это панна Анна Божобогатая-Красенская, фрейлина княгини.
— Ух и хороша же шельма, глазки так и блестят, личико словно картинка, шейка — ух!
— Ничего себе!
— Поздравляю вас!
— Успокойтесь. Это невеста пана Подбипенты, или почти невеста.
— Подбипенты! Побойся Бога! Ведь он дал обет девственности. Да ведь вдобавок между ними такая пропорция, что он мог бы носить ее в кармане, а она может усесться у него на усах, как муха.
— Ну, она еще не так заберет его в руки. Геркулес был сильнее, а женщина и с ним справилась.
— Лишь бы только она не наставила ему рога. Я первый готов постараться на этот счет!
— Таких, как вы, найдется много, но эта девушка из хорошей семьи. Она ветрена, но потому, что молода и хороша.
— Вы настоящий рыцарь и потому защищаете ее.
— Красота притягивает людей; вот, например, тот ротмистр, он, кажется, страшно влюблен в нее.
— Ого! Посмотрите-ка на этого ворона, с которым она разговаривает; это что за черт?
— Это итальянец Карбони, доктор княгини.
— Посмотрите-ка, как лоснится его физиономия и как он ворочает глазами. Плохо придется пану Лонгину. Я ведь тоже кое-что понимаю в этом, сам был молод. Я как-нибудь расскажу вам о моих приключениях, а если хотите, то хоть сейчас!
И Заглоба принялся что-то шептать на ухо маленькому рыцарю и подмигивать своим глазом сильнее обыкновенного. Но вот настала минута отъезда. Князь сел с княгиней в карету, чтобы дорогой наговориться с нею после столь долгой разлуки, фрейлины разместились в колясках, рыцари вскочили на коней и тронулись в путь. Впереди ехал двор, войско следовало за ним на некотором расстоянии, так как в этой местности было спокойно, и военные отряды нужны были больше для представительства, чем для охраны. Из Сенницы тронулись в Минск, а оттуда в Варшаву, по обычаю того времени часто останавливаясь для корма лошадей. Дорога была так переполнена, что с трудом можно было двигаться шагом. Все спешили на выборы, и из ближайших окрестностей, и далекой Литвы: то тут, то там встречались золоченые кареты, окруженные гайдуками, одетыми по-турецки, венгерские и немецкие роты, казацкие отряды, польские драгуны. Наравне с пышными каретами попадались и простые, обитые черной кожей и запряженные парой или четверкой лошадей; в них обыкновенно сидел какой-нибудь шляхтич с распятием или образком Пресвятой Богородицы, повешенным на шее на шелковом шнурке. Все были вооружены: с одной стороны мушкет, с другой — сабля, а у некоторых, бывших на действительной службе, торчали еще пики за
