к запорожскому братству.
Снова раздался голос Кшечовского:
— Что вам надо?
— Запорожский гетман, Богдан Хмельницкий, дает вам знать, что его пушки обращены в вашу сторону.
— Скажите пану запорожскому гетману, что наши обращены к берегу…
— Пугу! Пугу!
— Чего еще хотите?
— Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, приглашает на беседу приятеля своего, полковника пана Кшечовского!
— Пусть даст заложников!
— Десять куренных?
— Ладно!
В ту же минуту берега зацвели, как цветами, запорожцами, которые до этого скрывались, лежа в траве. В глубине степи показалась приближающаяся конница, пушки, сотни хоругвей, знамен и бунчуков. Они шли с пением и гулом литавр. Все это было похоже скорее на радостную встречу, чем столкновение неприятельских сил.
Казаки с байдаков отвечали криками. Между тем подъехали лодки с куренными атаманами. Кшечовский сел в одну из них и отъехал к берегу. Там ему подали коня и проводили к Хмельницкому.
Увидав его, Хмельницкий снял шапку и радостно приветствовал его.
— Пане полковник! — сказал он. — Старый друг мой и кум! Когда коронный гетман приказал тебе поймать меня и отправить в отряд, ты этого не сделал, а предупредил меня, чтобы я спасался бегством. Я обязан тебе за это благодарностью и братской любовью!
И, говоря это, он приветливо протянул руку, но смуглое лицо Кшечовского оставалось холодно как лед.
— А теперь, когда ты спасся, пан гетман, ты заводишь междоусобную войну? — сказал он.
— Я иду напомнить о правах и своих, и твоих, и всей Украины. У меня королевские грамоты в руках, и я надеюсь, что наш милостивый король не сочтет это за зло.
Кшечовский пристально взглянул в глаза Хмельницкому и спросил с ударением:
— Ты осаждал Кудак?
— Я? Разве я сошел с ума? Кудак я миновал без единого выстрела, хотя старый слепец и встретил меня пушками! Мне было не до Кудака, я на Украину торопился и к тебе, моему старому другу и благодетелю.
— Что же ты от меня хочешь?
— Отъедем в степь и поговорим.
Они отъехали. Говорили с час. Когда вернулись, лицо Кшечовского было бледно и страшно. Он тотчас стал прощаться с Хмельницким, который сказал ему на прощанье:
— Нас будет только двое на Украине, а над нами король, и никого больше. Кшечовский вернулся к байдакам. Старый Барабаш, Флик и старшины с
нетерпением ждали его.
— Что там? Что там? — спрашивали со всех сторон.
— Высаживаться на берег! — ответил повелительным голосом Кшечовский.
Барабаш поднял сонные веки, в его глазах мелькнул какой-то странный огонек.
— Как так? — спросил он.
— Высаживаться на берег, сдаемся!
Кровь прилила к бледному и пожелтевшему лицу Барабаша. Он вскочил с котла, на котором сидел, и выпрямился; дряхлый сгорбленный старик превратился в великана, полного жизни и силы.
— Измена! — закричал он.
— Измена! — повторил Флик, хватаясь за рукоятку сабли.
Но не успел он обнажить ее, как Кшечовский взмахнул саблей и одним ударом уложил Флика на месте.
Затем, перескочив из байдака в 'подъездку', в которой сидело четыре запорожца с веслами в руках, он крикнул:
— К лодкам!
Челнок помчался как стрела. Пан Кшечовский, стоя в лодке, с шапкой, надетой на окровавленную саблю, и с горящими глазами кричал мощным голосом:
— Дети! Не будем убивать своих! Да здравствует Богдан Хмельницкий, гетман запорожский.
— Да здравствует! — повторяли сотни и тысячи голосов.
— Погибель ляхам!
— Погибель!
Крикам в байдаках ответили крики запорожцев, находящихся на берегу. Но многие в дальних лодках не знали еще, в чем дело, и лишь когда повсюду разнеслась весть, что пан Кшечовский переходит к запорожцам, казаками овладел безумный восторг. Шесть тысяч шапок взлетело на воздух, из шести тысяч ружей грянули выстрелы. Байдаки тряслись от топота казаков. Начался страшный шум и суматоха. Но радости этой суждено было обагриться кровью, ибо старый Барабаш предпочитал погибнуть, чем изменить знамени, под которым он прослужил всю жизнь.
К нему примкнуло еще несколько десятков черкасских казаков, и началась битва — короткая и страшная, как вообще все битвы, где горсть людей, ищущих не пощады, а смерти, защищается против целой толпы. Ни Кшечовский, ни казаки не ожидали такого сопротивления. В старом полковнике проснулся прежний лев. На предложение сложить оружие он отвечал выстрелами, и люди видели, как он с булавою в руках, с развевающимися седыми волосами, громовым голосом отдавал приказания с энергией молодого человека.
Лодку его окружили со всех сторон. Казаки, которые не могли пробиться к нему на байдаках, пускались вплавь или вброд между тростниками, хватаясь за края лодки, и с яростью лезли в нее. Сопротивление продолжалось недолго. Верные Барабашу казаки, исколотые, изрубленные или просто разорванные руками, покрыли трупами лодку — один только старик с саблей в руках еще сопротивлялся.
Кшечовский пробился к нему и крикнул:
— Сдайся!
— Изменник! Погибель тебе! — ответил Барабаш и взмахнул саблей для удара.
Кшечовский быстро спрятался в толпе.
— Бей! — крикнул он казакам.
Но, казалось, никто не хотел первым поднять руку на старика; к несчастью, полковник поскользнулся в крови и упал. Лежа, он уже не возбуждал такого уважения или страха, и несколько десятков копий тотчас вонзились в его тело. Старик успел только крикнуть: 'Иисус, Мария…'
Старика начали рубить на куски лежачего. Отрубленную голову перебрасывали с байдака в байдак, играя ею, как мячом, до тех пор, пока от чьего-то неловкого движения она не упала в воду.
Оставались еще немцы, с которыми справиться было труднее, так как отряд состоял из тысячи закаленных в войнах солдат. Флик, правда, уже пал от руки Кшечовского, но во главе отряда остался подполковник Иоганн Вер-нер, ветеран Тридцатилетней войны.
Кшечовский был уверен в победе над немцами, так как байдаки их были окружены со всех сторон казаками, но ему хотелось сохранить для Хмельницкого такой значительный отряд хорошо вооруженной пехоты, а потому он вступил с ними в переговоры.
Некоторое время казалось, что Вернер уже соглашается, он спокойно говорил с Кшечовским и внимательно слушал все обещания, на которые изменивший полковник не скупился.
Жалованье, которое задолжала им Речь Посполитая, должно было им быть уплачено немедленно за все истекшее уже время и за год вперед. Через год солдаты могли идти куда угодно, хотя бы в коронное войско.
Вернер, казалось, раздумывал, а сам тем временем тихо отдавал приказания сдвинуть байдаки так,
