глаз с ней Копосик заикнулся было о сем предмете, но она, приложив пальчик к губам, погрозила им, давая понять, что не позволяет об этом говорить. Даже сама тетушка при ней выражала свое расстройство очень сдержанно и осторожно. Зато в ее отсутствие вволю изливала накопившуюся на сердце горечь, настолько не зная удержу, что однажды чуть не поссорилась с Основским.
Основский, недовольный, что поддался было общему настроению, всячески старался теперь умалить значение катастрофы и доказать, что для Линеты это блестящая партия, даже в финансовом отношении.
– Не думаю, что Игнась перестал бы писать, получивши наследство, – говорил он, – но распоряжаться таким огромным состоянием – это отняло бы у него страшно много времени в ущерб творчеству. Знаете, тетя, при мысли об Игнации мне невольно припоминаются слова Генриха Восьмого, который сказал одному из принцев, пригрозившему Гольбейну: «Десять лордов я могу сделать и из десяти мужиков, стоит мне захотеть, но одного Гольбейна не заменят мне и десять лордов». Игнась – человек выдающийся. Поверьте, тетя, я всегда любил Линету и считал ее доброй и очаровательной девушкой, но она еще больше выросла в моих глазах, сумев оценить Игнация… Соединить свою судьбу с таким человеком – да этому любая женщина позавидовала бы. Правда, Анетка?
– Конечно, – откликнулась та, – каждой женщине лестно сознавать, что ее муж что-то из себя представляет.
– А меня, думаешь, не удручает, что по сравнению с тобой я ничтожество? – ответил он полушутя, полусерьезно. – Но что поделаешь! Теперь передумывать поздно! И вдобавок ничтожество это очень, очень тебя любит… – И добавил, обратясь к тетушке Бронич: – У Игнация в банке своих около двадцати тысяч, да еще капитал, оставленный стариком Завиловским, – он тоже перейдет к нему после смерти отца. Так что нуждаться они с Линетой не будут…
– Ну, конечно, – кивнула та снисходительно. – Лианочка знала, на что идет, давая ему согласие; ищи она богатства, достаточно было бы кивнуть Канафаропулосу…
– Ой, тетя! Помилосердствуйте! – смеясь, перебила Анета.
– Стало быть, ничего плохого не случилось, – сказал Основский. – Замуж Елена, наверное, не выйдет, и все состояние рано или поздно перейдет если не к нему, то к его детям – только и всего! – Но, видя расстроенное лицо тетушки, прибавил: – Ну, тетя, не унывайте! Положитесь на волю божью! Игнаций хуже от этого не стал…
– Конечно, – ответила она кисло. – Конечно, это дела не меняет. Завиловский талантлив, этого никто не отрицает, но никто не станет отрицать, что ему и не снилась подобная партия. Да! Об этом двух мнений быть не может. И конечно, речь не о состоянии, тем более что разное поговаривают о том, как старик его нажил. Бог ему судья, авось простит за то, что он так бессовестно обманул меня… Мы вот с Линеточкой только что молились за него. Ну, да что поделаешь!.. Лучше бы, конечно, не было у него этой привычки говорить неправду, может, это у них фамильная черта… Да и Игнаций мог бы нам с Лианочкой не так часто на наследство намекать…
– Позвольте! – перебил ее Основский с горячностью. – Никогда он об этом не говорил. Извините, тетя, но это уж слишком! Он даже ходить к нему не хотел, вы сами при мне его уговаривали.
Но тетушку было уже не удержать.
– Тебе не говорил, а мне так говорил, – возразила она с раздражением. – И Лианочка может подтвердить. И вообще не стоит об этом. Все остается по-прежнему, и огорчаюсь я совсем по другой причине. Ты, Юзек, не знаешь, что такое материнские чувства, и вообще вам, мужчинам, не дано понять, как страшно матери отдавать своего ребенка чужому человеку. Совсем недавно я узнала, что у Завиловского при всех его достоинствах деспотический характер. Да, да! Я и раньше подозревала… А для Лианочки это смерти подобно… Сам Поланецкий этого не отрицает… Он сам, хотя они с Игнацием друзья (насколько мужчины вообще могут быть друзьями), довел до моего сведения, что отец его был самодур и в результате помешался, а это ведь передается по наследству. Я знаю, Игнаций Лианочку любит (если мужчины вообще способны любить), но, как знать, надолго ли его хватит? Он ведь немножко эгоист, этого ты сам не станешь отрицать; впрочем, все вы, мужчины, эгоисты. Что же тут удивительного, если меня все чаще страх берет: а ну как моя девочка достанется деспоту, безумцу и эгоисту…
– Вот чушь! – воскликнул Основский и обратился к жене: – Просто уши вянут! С ума можно сойти!
Анету их разговор забавлял получше всякого спектакля. Пререкания мужа с пани Бронич всегда доставляли ей удовольствие, но на сей раз сцена обещала быть особенно забавной.
– И потом, что за общество!.. – продолжала тетушка, с некоторым даже сожалением глядя на Основского. – Свирские эти, Поланецкие, Бигели!.. Завиловскому многое прощается за талант, но разве для Лианочки это подходящее общество?.. Ну, что делать! Различия в положении – они от бога, но отсюда и разница воспитания. Ты, Юзек, не отдаешь себе в этом отчет (мужчины вообще таких вещей не понимают), но есть мелочи, оттенки, которые приобретают огромнейшее значение. И потом, ты забываешь: Лианочка не такая, как все, малейшее разочарование, обида может ей стоить жизни. Сам подумай, кто они такие, между нами говоря, все эти Поланецкие, Свирские и прочие, с кем водит компанию Завиловский? А ведь Линеточке, может быть, с ними жить!
– Ах, вот вы как поворачиваете? – перебил Основский. – Ладно, попробуем по-вашему. Прежде всего, кто такой старик Завиловский? Это вам хорошо известно, недаром вы добивались его расположения. Но уж коли вы завели речь о подходящем обществе, осмелюсь вам доложить: парвеню – не «все эти Поланецкие», а мы с вами, и это нам знакомство с ними делает честь. Меня никогда ничьи родословные не интересовали, но, ежели вам так угодно, извольте уж выслушать. О Свирских вы должны были слышать, что они княжеского рода. Та ветвь их, которая переселилась в Польшу, перестала себя титуловать, но права на княжеский титул не утратила. Вот кто такие Свирские. А что до нас, дед мой был управляющим имением на Украине, и я этого не скрываю; о происхождении Броничей вы лучше моего знаете. Я этого предмета никоща не касался, но, коли уж здесь все свои, стесняться нечего. Кто Кастелли, вам тоже известно…
– Кастелли свой род от Марино Фальери ведут! – запальчиво воскликнула тетушка.
– Дорогая тетя! Повторяю, здесь все свои.
– Пожелай только Лианочка, и она могла бы стать маркграфиней Колимасао.
– La vie parisienne![69] – ответил Основский. – Не слышали про такую оперетку? Там тоже есть швейцарский адмирал.
Анету перепалка эта несказанно забавляла, Основский же подумал, что ему как хозяину дома не пристало говорить пани Бронич неприятности.
– Но к чему все это? – сказал он миролюбиво. – Вы же знаете, как я Лианочку люблю, мне от всей души хотелось бы, чтоб она была достойна Игнася.
Но его слова только подлили масла в огонь. Услыхав такое кощунство, пани Бронич потеряла всякое самообладание.
– Что? Лианочка?.. Чтобы она достойна этого…
К счастью, дальнейшее объяснение прервал приход Терезы. Тетушка замолчала, не в состоянии вымолвить ни слова от возмущения; Анета спросила Терезу, что поделывают остальные и куда все подевались.
– Пан Коповский, Лианочка и Стефа остались в оранжерее, – ответила Тереза. – Они там орхидеи рисуют. А пан Коповский нас развлекал.
– Это чем же?
– Разговорами… мы так смеялись. Он рассказывал, что его знакомый, некто пан Выж, большой знаток геральдики, уверял его совершенно серьезно, будто в Польше есть герб, в котором изображен стол с ножками.
– Чей же это? Уж не Коповских ли? – отозвался Основский весело.
– А Стефа тоже в оранжерее? – поинтересовалась Анета.
– Да. Все рисуют.
– Сходим к ним?
– Хорошо.
В это время принесли письма; Основский стал просматривать, кому они.
– Это все Анетке, такая маленькая литераторша, а какая у нее всегда огромная корреспонденция… А вот это вам, – протянул он Терезе конверт, – вот это тете, а это Стефе… Знакомый почерк, очень знакомый… Разрешите, я сам ей снесу?
– Иди, иди, – с готовностью согласилась Анета, – а мы пока письма прочтем.
Основский направился к оранжерее, с любопытством разглядывая конверт.
– Чья же это рука?.. – бормотал он. – Похоже, что… Где-то я этот почерк видел!
Он нашел всех троих под большой пальмой у желтого железного столика, на котором стояла орхидея. Девушки срисовывали цветок в свои альбомы. А Коповский в белом фланелевом костюме и черных носках, с тонкой папироской, которую только что достал из лежавшего возле цветочного горшка изящного портсигара, заглядывал им через плечо.
– Добрый день, – сказал, подходя, Основский. – Ну как мои орхидеи? Правда, хороши? Вот великолепные цветы! Стефа, тебе письмо… Извинись и возьми, прочти. Почерк мне очень знаком, но я, хоть убей, не могу припомнить, кому он принадлежит.
Стефания вскрыла конверт и, пробежав письмо глазами, изменилась в лице. Она побледнела, потом покраснела и опять побледнела. Основский наблюдал за ней с любопытством.
– Вот от кого, – дрогнувшим голосом сказала она и показала подпись.
– А!.. – сказал Основский, сразу обо всем догадавшись.
– Можно попросить тебя на несколько минут?
– Конечно, детка, – ответил искренне тронутый Основский. – Я к твоим услугам.
И они вышли из оранжереи.
– Наконец- то нас оставили одних, – простодушно сказал Коповский.
Линета помолчала и, взяв со стола его замшевый портсигар, стала водить им по щеке. Коповский устремил на ее красивое лицо свои чарующие глаза, от взгляда которых Линета просто таяла. Она давно знала, что он из себя представляет, и
