сказала Марыня, когда он, поздоровавшись со всеми, поднес ее руку к губам. – Но мы ждем тебя с ужином.
– Машко задержал, – ответил Поланецкий. – А что у вас слышно?
– Ничего нового. Все благополучно.
– А ты как себя чувствуешь?
– Прекрасно! – весело ответила она, подставляя лоб для поцелуя.
И стала расспрашивать о Завиловском. Поланецкий впервые после неприятного разговора с Машко вздохнул облегченно. «Здорова, значит, все хорошо!» – словно удивившись в душе, подумал он. И действительно, было хорошо в этой освещенной, настраивавшей на мирный лад комнате среди приветливых людей, подле верной, доброй жены, самого близкого ему существа на свете. Было ощущение, что есть все, потребное для счастья. И вместе с тем – что счастье это он сам же губит, занося в чистую атмосферу семейного очага миазмы зла и порока, и недостоин жить под одной кровлей с Марыней.
ГЛАВА LX
В середине сентября похолодало, и они перебрались на свою городскую квартиру. К приезду жены Поланецкий как следует прибрал ее, поставил всюду цветы. Ему казалось, он лишился теперь права любить Марыню. Но это было не так: лишился он лишь прежней свободы по отношению к ней, но, может быть, именно поэтому стал гораздо внимательней и предупредительней. Права любить никто не дает и не отнимает. Другое дело – чувствовать себя недостойным чистого, благородного существа, если у самого совесть нечиста. Тогда-то к любви и примешивается смирение, не позволяющее назвать ее по имени. Утратил Поланецкий лишь прежнюю самоуверенность, нетерпеливость и бесцеремонность в обращении с женой. И теперь в его обхождении с ней проскальзывали такие нотки, словно она была еще панной Плавицкой, а он – не смевшим надеяться на благосклонность претендентом на ее руку.
Но внешне эта робость слишком походила иногда на безразличие. И в результате, несмотря на все его старания и заботливость, прежней близости между ними не было. Поланецкий душил свои душевные порывы, всякий раз говоря себе: «Не имею права!» Марыня не могла не заметить перемены в их совместной жизни, но извиняла это разными причинами.
Во- первых, в доме бывали гости, что так или иначе стесняло их свободу. Во-вторых – несчастье с Завиловским, которое могло подействовать на Стаха, завладев его мыслями. Да и вообще Марыня привыкла уже к изменчивому настроению мужа, перестав придавать этому чрезмерное значение.
После долгих, печальных размышлений пришла она к заключению, что первое время, пока все неровности и несходство характеров не сгладятся, переменчивость настроения и разногласия неизбежны, хотя преходящи. Открытие это помогла ей сделать здравомыслящая пани Бигель.
– Не сразу так было, – заметила она однажды, когда Марыня стала восхищаться их супружескими отношениями. – Сначала мы любили друг друга вроде бы горячей, но были очень разные: я в одну сторону тянула, он – в другую. Но намерения у нас были добрые, и господь бог, видя это, помог нам. А после рождения первого ребенка все наладилось – и теперь я ни за что не рассталась бы со своим старым конягой, хотя он и стал, полнеть, а стоит мне заикнуться о Карлсбаде, только рукой машет.
– После рождения ребенка? – с живостью переспросила Марыня. – Почему-то я так и думала, что с появлением ребенка все налаживается.
Пани Бигель рассмеялась.
– А какой он смешной был, когда наш первый родился! Несколько дней почти что и не разговаривал, очки только сдвинет на лоб и уставится на него, как на чудо морское, потом подойдет ко мне и руки целует.
Ожидание ребенка тоже помогало Марыне не принимать близко к сердцу изменившееся отношение мужа. Она уверяла себя, что его еще сильней привяжет к ней и их ребенок (не сомневаясь, что он будет верхом совершенства), и красота ее, которая вернется после родов. И потом, Марыня считала, что не имеет права думать сейчас только о себе или даже о Стахе. Надо было приготовить местечко для будущего пришельца не только в доме, но и в душе. Ведь, кроме пеленок, этому созданьицу нужна любовь. И она копила ее в своем сердце, повторяя себе: жизнь вдвоем может быть и переменчива, но втроем будет не чем иным, как счастьем, постоянным изъявлением долгожданного милосердия и благоволения божьего.
И вообще она с надеждой смотрела на будущее. И хотя Поланецкий держался несколько отстраненно и церемонно, зато был необычайно внимателен, чего за ним раньше не водилось. А утомленное, озабоченное выражение его лица приписывала она беспокойству о Завиловском, чья жизнь была, правда, вне опасности, но недуг, как ей подсказывало сердце, мог продлиться еще невесть сколько, сделав его навечно калекой. Боязнь этого угнетала и ее, и Бигелей, и всех, кому был дорог Завиловский.
К тому же вскоре после возвращения в город из Остенде дошли вести, грозившие новыми осложнениями. Однажды утром в контору, как бомба, влетел Свирский и, затащив Поланецкого с Бигелем в отдельную комнату, сообщил с таинственным видом:
– Вы знаете, что случилось? Ко мне Кресовский заходил, он вчера вернулся из Остевде. Основский поколотил Коповского и от жены ушел. Чудовищный скандал! В Остевде только об этом и говорят.
Бигель и Поланецкий молчали, пораженные.
– Рано или поздно это должно было случиться, – сказал наконец Поланецкий. – Уж слишком слепо он ее любил.
– А я так ничего не понимаю, – вставил Бигель.
– Неслыханная история! – воскликнул Свирский. – Вот уж никто не ожидал.
– А что Кресовский рассказывает?
– Он говорит, Основский условился с какими-то англичанами поехать в Блакенберг поохотиться на дельфинов. Но опоздал – не то на поезд, не то на трамвай, короче говоря, до следующего оставался целый час, и, вернувшись домой, он застал там Коповского. Представляете, что он увидел, если при всей своей кротости вышел из себя и, не побоявшись скандала, так отделал Коповского, что тот слег.
– Он настолько был влюблен в свою жену, что и с ума мог сойти или убить ее, – заметил Бигель. – Какой удар для него!
– Вот они, женщины! – воскликнул Свирский.
Поланецкий промолчал. Бигель в волнении ходил по комнате, охваченный жалостью к Основскому. Наконец, остановясь перед Свирским и сунув руки в карманы, сказал:
– И все-таки я ничего не понимаю.
Свирский, не отвечая, обернулся к Поланецкому.
– Помните, что я вам о ней в Риме говорил, когда писал портрет вашей жены? Старик Завиловский жаворонком ее называл; теперь понятно, почему: у жаворонка и другое название есть: «сквернавка». Ну и женщина! Я догадывался, что нестоящая, но не думал, что до такого дойдет… И с Коповским притом… Теперь мне многое становится ясным. Коповский ведь целыми днями торчал у них; сначала делал вид, будто за Линетой Кастелли ухаживает, потом – за Стефанией Ратковской, а на деле-то они все это придумали с хозяйкой дома для отвода глаз. Экий ловкач! Линетка на обед, Анетка на десерт! Недурненько устроился!.. Они небось еще соперничали между собой. Одна ему авансы, другая – того пуще, лишь бы на свою сторону перетянуть. Думаете, тут не играло роли женское тщеславие?
– Вы правы, – сказал Поланецкий. – Основская всегда была против брака Коповского с Линетой, потому и сватала ее с таким рвением за Игнация. А когда они, несмотря ни на что, все-таки сблизились, она пошла на все, лишь бы его удержать. Это давний роман.
– Теперь я начинаю понимать, – сказал Бигель. – Грустная история!
– Грустна»?.. – переспросил Свирский. – Напротив, для Коповского даже очень веселая… Хотя не все коту масленница! Ему теперь не позавидуешь. Основский ведь, пожалуй, не слабей меня – с утра до вечера спортом занимался, чтобы не пополнеть и жене не разонравиться. Ах, как он ее любил! Редкостной доброты человек, очень его жаль! И чего ей только не хватало? И любовь, и состояние, и преданность поистине собачья – все у нее было, и все втоптала в грязь. Кастелли – та хоть не обвенчана была.
– А они и вправду разошлись?
– Настолько вправду, что она даже уехала уже. Можно вообразить, что там было, если такой вот Основский решился бросить ее.
– Интересно, на что она будет жить, – заметил практичный Бигель. – Состояние-то все его.
– Если уж сразу не убил, так и с голода не даст помереть. Не такой он человек. Кресовский говорит, он остался в Остенде, чтобы потребовать удовлетворения у Коповского. Но тот еще с неделю в постели пролежит. А уж потом дуэль. Ну, а пани Бронич с племянницей укатили в Париж.
– А как же свадьба?
– Да какая тут свадьба! После столь явной измены между ними, разумеется, все кончено. Зло не остается безнаказанным. Остались и они у разбитого корыта. Ха-ха! Пускай теперь поищут себе за границей какого- нибудь князя Крапулеску – у нас после ее поступка с Завиловским на ней разве что жулик женится либо дурак. Завиловский больше уж не воротится.
– То же самое и я говорил Поланецкому, – заметил Бигель, – а он ответил: «Как знать!»
– Э-э! Вы и в самом деле думаете?..
– Не знаю! Ничего не знаю! – сказал Поланецкий с раздражением. – Ни за что и ни за кого не поручусь, даже за самого себя!
Свирский удивленно посмотрел на него.
– Гм, может, вы и правы, – отозвался он немного погодя. – Скажи мне кто вчера, что Основские разойдутся, я бы счел его за сумасшедшего.
Свирский попрощался, торопясь в мастерскую, а потом – встретиться с Кресовским, с которым условился пообедать, чтобы разузнать подробности этой скандальной истории. Бигель с Поланецким остались одни.
– За содеянное всегда приходится расплачиваться, – сказал задумчиво Бигель. – Знаешь, меня поражает, до чего упала у нас нравственность! Взять хотя бы такую вот пани Бронич с этой Кастелли или Основскую… Что за безнравственные, испорченные и к тому же глупые
